Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

за исчезнувшим котом появилась женщина в монашеской одежде с нестарым, но угрюмым и не предвещавшим ничего хорошего лицом. Она подождала, пока Шурка приблизится к крыльцу, и, не ответив на его приветствие, мрачно спросила:

– Кого еще притащил? Говорила ведь: старец болен, никого не принимает, чего таскаться зря.

– Матушка Людмила, у меня письмо…

– Давай. – Она протянула руку. – Ну?!

– Отец Николай сказал, лично отцу Феодориту в руки, – вздохнул Шурка, предчувствуя бурю.

– А я тебе говорю, дай сюда! Я сама знаю, что передавать отцу Феодориту, что не передавать! Мал ты еще со мной спорить! Ишь выискался, от горшка два вершка! Давай, говорю, или проваливай! Буду я каждого нехристя до отца Феодорита пускать, чести много! – кричала матушка так, чтобы слышали оставшиеся у машины Галина с Алексеем.

– Они не нехристи, они из Петербурга, – сказал Шурка примирительно.

– А по мне хоть из самой Америки! – Матушка плюнула на крыльцо и растерла плевок. – Невидаль какая – из Петербурга! – передразнила она Шурку. – И в Петербурге шантрапы полно!

– Ну и чего вы всегда шумите? Я, что ли, их по своей воле привез? Скажу отцу Николаю, что вы не пускаете, сами потом будете каяться.

– Ах ты щенок! Если я и буду каяться, не твоего это ума дело! Ясно? Отец Феодорит лежит, не встает, незачем ему глаза мозолить! Сказала: не пущу – не пущу!

Галине надоело слушать вопли монахини, она подошла к крыльцу и, поздоровавшись, негромко сказала:

– Матушка Людмила, вы нас простите, если отец Феодорит болен, разумеется, мы не будем настаивать на свидании, но у нас действительно… для нас очень важна эта встреча. Вы передайте только, что я – внучка священномученика отца Афанасия Преображенского… Если можно.

Монахиня искоса зыркнула на Галину и, вдруг потупившись, на удивление тихо и мирно произнесла:

– Проходите.

Гости не стали ждать вторичного приглашения, опасаясь, как бы глумливая монашка снова не передумала пускать их в дом, и, отстукивая грязь с обуви, вошли в жарко натопленную избу.

– Снимать не надо, – предупредила она Галину, расстегивавшую молнию на сапоге. – Вытрите только как следует. – Она подала тряпку.

Но Галина все-таки сняла сапоги, уж слишком не хотелось шлепать в грязной обуви по чистому полу. Вслед за ней остальные тоже поснимали башмаки.

– А ты, – оборотилась монахиня к Шурке, – смотри у меня! – И поднесла к его расплывшейся физиономии крепкий коричневый кулак. – Давай свое письмо, огарыш, не бойся, не проглочу. – И она с достоинством удалилась за занавеску.

Пока монахиня отсутствовала, гости с благоговейным вниманием рассматривали жилье. Стараниями матушки изба сияла чистотой, печь побелена, крашеный пол вымыт, домотканые половички постелены, посуда на полках отдраена до блеска, клеенка на столе свежая, красный угол заставлен большими и маленькими иконками, в основном бумажными. Вкусно пахло дровами и ладаном. Тишина стояла до звона в ушах, и только кот, сидя по-хозяйски на табурете, недовольно щурил на пришельцев свои зеленые глаза, словно ворчливый дед бурча под нос: ходят тут всякие, жить спокойно мешают.

– Идите, – сказала вернувшаяся на кухню монахиня Галине, – отец Феодорит зовет. Только не рассиживайтесь больно, батюшка плох. А ты, огрызок, марш в сарай, дров мне наколи, неча без дела болтаться, – приказала она Шурке.

– Если благословите… – начал весело паренек.

– Я тебя сейчас благословлю кочергой! – прикрикнула на него матушка. – Ступай вон!

Увернувшись от оплеухи, Шурка выскочил на крыльцо. Сырой, по-весеннему праздничный ветер разрывал серую мглу небес, и в сияющие лазоревые просветы било холодное январское солнце, заливая светом и опушку соснового леса, и ледяную озерную гладь, и самого Шурку, оглашенно застывшего на крыльце и тянувшего носом воздух: красота!.. Полюбовавшись на красоту Божьего мира, он вприпрыжку побежал к сарайчику исполнять матушкино послушание.

С замирающим сердцем Галина и Алексей вошли в комнату отца Феодорита. Он лежал на кровати на высоко взбитых подушках в облачении схимника и смотрел на вошедших черными, как угли, чуть подернутыми пеплом глазами. В комнате было полутемно (единственное маленькое окошко, полузадернутое шторкой, выходило на запад) и также белоснежно чисто. В отличие от кухонных, здесь висели старые, настоящие иконы, теплились разноцветные лампадки, и от этого полумрака, тишины и светящихся огоньков на душу спускался, обволакивая и убаюкивая ее, неземной, надмирный покой.

– Здравствуйте, батюшка. Благословите. – Она подошла к кровати и, опустившись на колени, сложила руки для принятия благословения.

– Бог благословит тебя, Галина, – ответил батюшка, осеняя голову ее крестом.

Галина поцеловала руку схимника и оглянулась на Алексея, как бы приглашая его последовать ее примеру.

– Это мой сын, Алексей.

Отец Феодорит благословил и Алексея и, помедлив, немного задержал его голову в руках.

– Садись, батюшка, на стул, – почему-то сказал отец Феодорит Алексею. – А мама пусть садится рядом со мной, – он указал на кресло, стоявшее у его изголовья и закрытое белым чехлом.

«Как это странно он выразился», – подумала Галина, но размышлять было некогда, всё потом. Она не успела ни о чем спросить, как отец Феодорит уже начал сам отвечать на ее вопросы:

– Отцу Афанасию я прислуживал мальчишкой, алтарником. Мне было лет пятнадцать – шестнадцать… Батюшка был из непоминающих…

– Это как?.. – недоуменно спросил Алексей.

– Я тебе потом объясню, – шепотом остановила его Галина.

– Декларация митрополита Сергия двадцать седьмого года разделила Церковь, Алеша. Большинство епископов и мирян не приняли той декларации, подчинившей Церковь безбожному государству, и прекратили поминать его имя за богослужением, – тихо и медленно продолжал батюшка. – Потом стали сажать тех, кто не согласился с Декларацией, потом, независимо от этого, – всех подряд… Один человек в лагере рассказывал мне во время войны, как в прощеное воскресенье в одном из московских храмов в двадцать девятом году митрополит Сергий просил прощение у народа… так искренне, с такой печалью и болью, что всем стало его жаль… и даже те, кто не причащался у митрополита и его клира, подошли к нему под благословение… Он все понимал… он мог бы сказать народу: все попытки примирения с властью, все уступки ей бесполезны… Власть ведет Церковь к уничтожению, церковные люди страждут не потому, что они совершают политические преступления, но за одну только веру… Он мог бы отказаться от союза с властью, распустить свой Синод и идти на Голгофу… как пошли многие сотни тысяч… Но он выбрал другой путь… Он согласился подтвердить ложь, что в тюрьмах и лагерях сидят за политические преступления, что гонений со стороны власти нет, что уничтожение Церкви есть дело самого народа…

Из глаз батюшки привычно и тихо катились слезы, он их не замечал. Все молчали.

– Я читала об одном поразительном факте, – прервала наконец молчание