Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

– И ты в большой мере в ответе за ее посмертную судьбу, понимаешь?

– Да…

– Хорошо. Я знаю, ты служил в Чечне. Никого не убивал? – И батюшка пристально посмотрел ему в глаза.

– Н-нет… никого… Я ведь почти сразу попал в плен…

– А у самого никогда не было помыслов о самоубийстве?

– Н-нет… То есть… да. Были! – вспомнил Алексей, как на протяжении нескольких месяцев его держали под арестом и водили на допросы и как он по малодушию порезал себе стеклом вены на руках. Все это теперь, сумбурно вспоминая, он пересказал батюшке.

– Каешься? – спросил отец Николай.

– Каюсь…

– Видишь, Алеша, любой вред, который мы сознательно или бессознательно наносим своему здоровью, является грехом самоубийства, только замедленного. Сам знаешь, многие сейчас пьют, курят, принимают наркотики. Если ведаешь за собой эти грехи, кайся Господу.

О ужас, когда же это кончится? Куда ни повернись, везде грех! Сколько же он нагрешил за свою короткую жизнь! А он еще удивлялся, в чем это мать исповедуется целый час!

– Да, я тоже… одно время… после армии курил траву и выпивал… мама очень переживала… – с тяжким вздохом признался Алексей.

– А как насчет пятой заповеди, помнишь ее? – продолжал пытать батюшка.

– Нет, не помню…

– Я напомню. Четыре первые заповеди об отношении человека к Богу и шесть – к ближним. И первая из этих шести – отношение к родителям. Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле. Вот это и есть пятая заповедь.

Алексей молчал.

– У тебя очень хорошая мама. Не обижай ее. Ты ведь теперь один у нее защитник. Женщине трудно одной. Недаром ведь верующий народ русский кому в первую очередь всегда помогал? Вдовам и сиротам. Одинокая женщина все равно что сирота. Ясно?

– Да, – снова едва слышно проговорил Алексей. Ему ужасно хотелось рассказать отцу Николаю, как он любит одну девушку, а она об этом не догадывается и даже, может быть, увлечена другим, и что же ему теперь делать? Но он постеснялся спрашивать о таких интимных вещах, тем более что отец Николай заговорил теперь о тех заповедях для человека, которые относились к Богу…

– Ну вот, теперь ты немножко просветился, – с улыбкой сказал батюшка. – Это самое начало, конечно, но теперь от тебя зависит, захочешь ли ты пойти узким, спасительным путем, живя по заповедям, или, как все, как большинство вернее, широкой дорогой – прямиком в геенну огненную. И запомни, милый, третьего пути нет. Или с Богом, или с Его противником, сатаной. Человек свободен и потому постоянно выбирает, до самой смерти выбирает: одно или другое. Ясно?.. А теперь наклони голову.

Отец Николай накрыл его епитрахилью.

– Батюшка! – воскликнул вдруг Алексей, выныривая из-под епитрахили и с ужасом заглядывая отцу Николаю в глаза. – Я забыл! Я забыл еще один грех! Я… знаете, я трус!.. Я струсил… тогда… в плену!.. Они, когда нас повели на казнь… сказали ему: снимай крест, а Вовка не снял и… ему отрезали голову… А я снял… заранее снял – понимаете? – и спрятал в карман, хотя меня никто и не просил снять и вообще потом отпустили, потому что… я еще в школе случайно спас одну чеченскую девушку, а она оказалась потом женой их командира… Вот… – Алексей замолчал под тяжестью содеянного когда-то и только теперь вдруг осознанного им греха, навалившегося на его совесть мýкой непереносимой. – Как же мне теперь?.. Ведь это… предательство… трусость… – повторил он со стыдом и чуть не плача.

– Это хорошо, что ты сейчас вспомнил об этом и каешься… – задумчиво произнес батюшка. – Видишь ли, Алексей, человек слаб и немощен, и Господь это знает. И чтобы укрепить в вере и мужестве всех малодушных, а с другой стороны, не дать впасть в отчаяние, нам – пример в Евангелии. Апостол Петр, горячо любивший Христа, как ты, может быть, помнишь, после Его ареста трижды в течение одной ночи отрекся от Него. Тоже по трусости и малодушию. Хотя накануне клялся Господу в верности: если и все отрекутся, я не отрекусь – и прочее. Видишь, это бывает даже и с вернейшими учениками Христа… Но Петр раскаялся, и Господь простил его, и впоследствии Петр, как и все апостолы, за исключением Иоанна, мученически погиб за Христа. Более того. Если бы Иуда покаялся, Господь и его бы простил. Но Иуда не поверил в бесконечное милосердие Господа и в отчаянии повесился. Посему Святая Церковь учит нас: нет на свете такого греха, кроме самоубийства, которого Господь не простил бы искренне кающемуся человеку, понимаешь?

Алексей кивнул.

– Это все? Или еще что-нибудь вспомнишь?

– Все. Кажется, – облегченно вздохнул Алексей.

Батюшка снова накрыл его епитрахилью.

– Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо Алексию, и аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. Целуй Евангелие и крест.

Алексей машинально выполнял команды. Неужели это все? Неужели он исповедался? И получил прощение? И теперь чист? Какое облегчение! Какая радость! Ему захотелось запрыгать, как маленькому Тишке.

– Спасибо, батюшка, – с чувством произнес Алексей.

– Во славу Божию. Иди и впредь не греши, как заповедал Господь исцеленному им прокаженному. – Батюшка взглянул на часы. – Ну вот, пора и собираться на службу. Иди с Богом.

По случаю Рождества вся церковь была уставлена срубленными Шуркой в лесу елочками, и крепкий еловый дух встречал каждого входящего на праздничное богослужение. В храме уже толпилось с десяток старух, не спеша подходили и другие жители поселка, редкие, исключительно по праздникам, захожане, как именовал их отец Николай. Покупали, ставили свечи, писали записки и, не зная, что еще делать, молча, а кто и с разговорами, становились кучками и поврозь, ожидая начала службы. Шурка в новом золотом стихаре носился по храму, исполняя данные отцом поручения. Хор – матушка с Нюшей и двумя пожилыми женщинами – уже стоял на клиросе, матушка перебирала ноты, а Нюша открыто глазела на прибываюший народ и исподтишка – на приехавшего в их дом красивого молодого человека.

Наконец служба началась.

Впервые в жизни Алексей отстоял все богослужение до конца. С непривычки болели спина и ноги и, глядя на божьих одуванчиков в цветастых платочках, стоявших недвижным монолитом, он изумлялся их выносливости и терпению. Он уже несколько раз входил и выходил из храма, скучал, то переминался с ноги на ногу, то вдруг пытался заставить себя вникнуть в слова молитвы священника или поющего хора и раздражался от того, что ничего не может