Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

Но самым «неправильным» устроением в государстве Российском для нового, интернационального правительства оказалась Церковь. Та ярость, с которой обрушилась ленинская гвардия на русское священство, может быть объяснима лишь силою сатанинской, вошедшей под внешнюю оболочку существ, считавших себя по недоразумению или ошибке людьми. Священников резали по кусочкам, топили в нужниках, распинали на шпалах и воротах храмов, замораживали, обливая нагих водой, сажали на кол, вешали, раздирали на части… Самым счастливым исходом был обыкновенный расстрел.

Скажите на милость, господа революционеры, чем помешала вам кротчайшая Церковь Христова, что вы пожелали камня на камне от нее не оставить? Чем помешал вам русский мужик, кормивший Россию и пол-Европы, что вы его и пулеметами, и газом, и бомбами, и голодомором? Чем помешали вам мальчики-юнкера и шестнадцатилетние гимназистки, что вы опускали их нежные руки в кипяток и, делая после надрезы, сдирали кожу с живых, – груды таких «перчаток» находили белые в чекистских подвалах после занятия городов.

А тем и помешало, что все это было национальное, историческое, русское, православное… В Свияжске, городе-крепости, построенном еще Иваном Грозным, разгромив Успенский монастырь и расстреляв его настоятеля, на следующий день после погрома Лев Давидович Троцкий установил привезенный на паровозе памятник «первому революционеру» и предателю Христа… Иуде Искариоту. Буро-красный гипсовый истукан с искаженным злобой лицом грозил небу поднятым кулаком. На фоне «героического» Иуды Лев Давидович произнес пламенную речь о свободе, равенстве и братстве. Рядом лежал труп убитого настоятеля. Народ обреченно безмолвствовал, потихоньку вздыхая и незаметно крестясь, готовя свою душеньку не к царству выше провозглашенного братства, но к неминуемо-грозно подступающему царству антихриста.

«Нет, Галина Сергеевна, – это не русская идея, – вспоминались Галине слова отца Николая, – не просто символ богоборчества, это символ именно христоборчества! Это интернационал!..»

Коротка память людская. Многие из тех, что выжили в мясорубке тридцать седьмого, оставили мемуары, и нам кажется, что все ужасы начались тогда. Но те, что были растерзаны молохом Гражданской войны, кому заливали по приказу Розы Шварц «глотку горячим оловом», как в Киеве, и кого китайцы распиливали пилами на куски, как во Пскове, и кого, как в Николаеве, замуровывали живыми в стенах, и кого, как в Екатеринбурге, бросали в раскаленные печи, и кому, как в Алупке, вскрывали заживающие раны и засыпали их солью, землей и известью, и кому, как в Одессе, палачи Дейч и Вихман с помощью прислужников-китайцев и негра вытягивали, улыбаясь, жилы (и привязывали цепями к толстым доскам, медленно продвигая живых ногами вперед, в корабельную печь), и кому, как в Сибири, прикрепляли к животу или заднему проходу крысу в цветочном горшке и пропускали в отверстие на дне горшка раскаленный железный прут, чтобы, спасаясь от мучений, крыса прогрызала живот и, разрывая и поедая кишки, вылазила с другого конца, в спине или в боку… и кто был «социализирован» комиссаром Бронштейном от шестнадцати до двадцати пяти лет, как в Екатеринодаре, и брошен на растерзание солдатне, а после утоплен в реках Кубани и Карасуни, и кому, как в Симферополе, чекистом Ашикиным ударами сабли отрубали носы, уши, руки, выкалывали глаза и только потом отрубали головы, и кому… – те уже ничего не расскажут, не засвидетельствуют и не напишут о том, что красный террор начался не в тридцать седьмом, а на двадцать лет раньше.

«Ну, хорошо, – думала Галина, – палачами были негры, китайцы, латыши, евреи, хватало, конечно, и русских, как сказали бы сейчас, отморозков – известно, во многих красных отрядах заправляли каторжане и уголовные. Но – народ? Как вел себя в эти страшные годы народ?»

А вот как. В Таганрогском, например, округе «по указанию одного крестьянина-большевика схвачен был заведующий мельницей в имении некто Герман Фальрозе и расстрелян за то, что накануне назвал большевиков предателями России. Когда Фальрозе, недобитый произведенным в него залпом, лежал в поле, то одна местная крестьянка, Мария Ткаченко, подошла к нему и стала стягивать с него обувь. Фальрозе, очнувшись, поднял голову. Тогда Ткаченко крикнула уходившим большевикам: „Товарищи, он жив еще, добейте его“. На этот зов один большевик вернулся и рубанул Фальрозе шашкой по голове».

Эта Мария Ткаченко добила Галину. «Можно еще понять, – вела она безмолвный диалог с Марией Ткаченко, – что ты по нищете своей позарилась на обувь покойного, но призвать убийц добить невинно убиенного – это уже признак какого-то духовного помрачения, той болезни, что подобно тифу поразила все огромное тело России, зараженное Гражданской войной».

Очевидно, что дух Христов покинул это пространство и этот народ и возобладал в нем дух антихристов. Ибо невозможно для православной христианки Марии Ткаченко участвовать в сатанинском деле убиения человека. И рыдай не рыдай тогда Мария Ткаченко, когда воздастся тебе за то окаянство таким неслыханным голодомором, что ботинки убиенного пойдут не мужу твоему на ноги, а в котел на бульон детям твоим, а скоро и детей твоих не станет. А если и выживешь ты чудом, так воздастся тебе, раскулаченной, десятью годами позже Сибирью, а то и Колымой за полмешка украденной с барского, то бишь советского, поля картошки или за то же неосторожное слово о большевиках, за что пострадал добитый тобой заведующий мельницей Фальрозе!..

Бывают времена, когда раствор зла в обыденной человеческой жизни становится столь густым, что сердце человека, живя в нем, каменеет. И порой, казалось Галине, не гуще ли этот замес сегодня, когда столь же невыносимое и невозможное для сердца человеческого зло становится и возможным, и выносимым, и предела этой выносимости уже, кажется, не существует.

«Бог зла не сотворил… – вспоминала Галина разговор с отцом Николаем в рождественскую ночь. – Зло есть следствие нашей свободной воли. Но отпавший от Бога человек почему-то всю ответственность за зло все равно возлагает на Господа. Это, по меньшей мере, странно… Я делаю безобразия, а отвечает за мои безобразия опять же почему-то Бог. В Которого я, в принципе-то, даже вовсе и не верю, ибо если бы верил, этого безобразия не творил бы, имея страх Божий в душе… А тут, видите ли, вопро-о-с. Эдакое каиново вопрошание к небесам. Как Бог посмел? Почему Бог не обрубил мне руки, прежде чем я взял в эти руки топор и раскроил череп своему ближнему?.. Великая мысль, конечно… Мы не сознаём всей меры ответственности за полученный нами дар свободы, мы вообще по большей части живем бессознательно, яко твари бессловесные… Но тварь бессловесная пребывает в детерминированности, с нее