Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

и Галина не выдержала, зарыдала. У нее было чувство, что хоронит она очень близкого, очень дорогого человека, а ведь они общались всего лишь несколько дней да однажды исповедались. Неужели это и есть духовное родство? Но отчего же оно так быстро у них отнято?.. За грехи? Недостойны? И кто теперь заменит ей отца Николая? И… да что же она сокрушается все о себе! Вот эти-то, эти осиротели… эти-то теперь как?..

После панихиды отец Василий уехал в свой монастырь. Завтра утром вернется – служить, отпевать, хоронить. А они все отправились в опустевший дом отца Николая.

Галина ни о чем не спрашивала, полагая, что все, что нужно, матушка сама расскажет. Сели пить чай. За столом больше молчали, обмениваясь самыми незначительными словами, словно все то важное, что свершалось в эти скорбные дни, оставалось под спудом покоиться в сокровенной глубине сердца и требовало тишины и молчания.

После ужина – картошки с грибами, – когда Галина с Алексеем остались наедине с матушкой, та поведала им, как все случилось.

Около часа ночи сработала сигнализация, батюшка еще не ложился, сразу позвонил в милицию, а сам побежал в церковь.

– Мы-то все уже спим, слышу, отец дверью хлопнул, я вскочила, раздетая, на порог: ты куда? Он только рукой махнул: опять, мол, в храм лезут. Я кричу: подожди милицию, куда сам-то? А он уже за калиткой. Ну что… Разбудила я Шурку, оделись по-быстрому, Пирата с собой и – вслед за батюшкой. Прибежали – а он уже… в луже крови с проломленной головой… Ноги у меня подкосились. Словно столбняк напал. Стою – в голове гул и пустота. Ничего не понимаю, что делать-то. Как глупая сделалась. Хорошо, Шурка стал в «скорую» звонить, да пока дозвонишься, пока приедут… Не знаю, можно ли было спасти, если бы сразу… говорят, крови много потерял… по дороге, говорят, будто бы и скончался… А милиция только часа через два приехала. Акт составили и укатили обратно. – Матушка замолчала.

– Не нашли бандитов-то? – спросила зачем-то Галина. – Может, по свежим следам…

– Кто ж их искать станет, – усмехнулась матушка. – Какие бандиты! Свои же небось, местные мужики…

– Дожили…

– Дожили. Еще и не до такого доживем.

Снова помолчали.

– Как же вы теперь-то… с детьми… – сочувственно полувопросила Галина.

– Не знаю. Бог не оставит.

Утром приехал отец Василий, с ним совсем молоденький диакон и отец благочинный, протоиерей Георгий, лет пятидесяти, тучный и почти лысый, с нездоровым, землистого цвета лицом и печатью какой-то неизгладимой скорби.

Церковь была открыта, но народ толпился на улице. Сочувствие, а более любопытство, казалось, привели сюда в этот ранний час все село. Завидев выходящих из машины священников, народ замолчал и по привычке, изучающе-настороженно, проследил взглядами их путь до открытых дверей храма. Некоторые, подойдя под благословение, вошли вслед за батюшками внутрь, большинство, молчаливо наблюдавшие происходящее, остались на паперти пересуживать событие.

Отслужив литургию, потом панихиду, стали выносить гроб. Народ на улице, все еще не расходясь, ждал. (А и чего не ждать? Выходной день, суббота. Солнышко светит, почки распускаются, воздух – не надышишься. Благодать! Стой себе, лясы точи. Наслаждайся.) Однако при выносе гроба все как-то попритихли, стараясь разглядеть лежащего отца Николая, чтоб после пересудить: сильно ли переживает матушка, да как теперь будет крутиться одна с четырьмя чужими детками – не все, мол, коту масленица, – да во что одета эта приезжая из Питера мадама со своим долговязым сыночком. И, прежде чем опустить гроб в приготовленную могилу, устланную Шуркой еловым лапником, отец Георгий обратился к облепившим края могилы сельчанам.

– Что-то я не видал большинства из вас в храме… – начал он, обводя взглядом толпу. – Посему напомню всем забывающим Бога о том, что сегодня Святая Церковь празднует великое событие – воскрешение четверодневного Лазаря. – Отец Георгий перекрестился, вслед за ним закрестились и кое-кто из близстоящих. – Господь недаром совершил это великое чудо накануне Своего крестного страдания – дабы укрепить Своих учеников в вере в Него как в Бога, в руце Которого смерть, и воскресение, и жизнь вечная. Господь – Победитель смерти. «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?» – воскликнет через неделю на пасхальной заутрене вместе с Иоанном Златоустом весь православный народ. Готовы ли мы, хотя бы в этот великий час освобождения от оков смерти, захотеть сорадоваться со Христом, коль скоро не сумели сораспясться с Ним на кресте? Или пройдем мимо этого праздника праздников и торжества из торжеств – каждый по своим маленьким делам и попечениям?.. Решайте, православные. Или со Христом в жизнь вечную, или с бесами в вечную погибель, третьего не дано… Отец Николай, которого мы сейчас хороним, был пастырь добрый. И не его вина, что волки, то есть грехи наши – вышибленная ли из нас за долгие десятилетия атеизма вера, равнодушие, – растащили овец стада Христова кого куда. Пастырь добрый душу свою полагает за овец, верю, что и смерть его послужит для спасения хотя бы и немногих из вас, хотя бы и одного. Горе народу, который дерзает убивать своих священников, который дерзнул попустить убийство помазанника-царя и не раскаялся! Грехи сии вопиют к Богу об отмщении. Не будет вам на этой земле ни мира, ни благоденствия, если не покаетесь. Или глазами ослепли и ушами оглохли, не слышите и не видите, оглянитесь вокруг: сокращается племя русское не по дням – по часам. Отцы наши и деды наши с Богом жили, Русь строили и от врагов защищали, а мы без войны врагам все ворота пооткрывали – голыми руками нас бери. Опомнитесь, братья и сестры! Конец приближается. Не сегодня-завтра для каждого из нас настанет Страшный Суд. Что отвечать будем бессмертному Царю и Богу? И не смейтесь в себе, что это все, мол, поповские сказки. Как бы смех ваш вечным плачем не обернулся, вот что… А у Бога все живы… Прости нас, отец Николай. Прости нас, осатанелых, за бесчувствие наше, за окаянство наше, за нераскаянность нашу…

Кто-то уже хлюпал носом, кто-то крестился, кто-то стоял, опустив голову, не смея поднять глаз.

И тут случилось неожиданное.

Староста церкви Иван Никифорович Зайкин, почти единственный верующий мужчина на всю округу, уже пенсионер, справный, непьющий мужик, вдруг рухнул на колени перед отцом Георгием и громким голосом возопил:

– Господи, прости меня, окаянного! Простите меня, люди добрые! Это я убил отца Николая!

Отец Георгий растерялся, замолчал. Жена старосты, стоявшая тут же, подле приезжих батюшек, только тихо ойкнула и, выкатив на мужа очумелые глаза, так и застыла с открытым ртом. А матушка подошла к уткнувшемуся носом в апрельскую слякоть старосте и