Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

выходило, что можно если и не закрыть дело, то наказание получить по нему минимальное, даже и условное, если, допустим, доказать невменяемость подсудимого на момент совершения убийства. «Но вы же понимаете… это требует…» Ирина понимала. Но откуда же она могла взять требуемое?.. Да, первая Юрина жена предлагала деньги, и Юра разрешил ей взять у Галины в долг, но исключительно на ее жизнь с детьми, если они останутся без него одни. От дачи взяток для облегчения своей участи он отказался категорически. «Запрещаю даже думать давать им деньги!» Это было сказано таким тоном, что она не посмела больше об этом заговаривать и покорно стала ожидать решения их участи.

Юру защищала бесплатный адвокат. Дежурным голосом она сообщила судьям о беспрецедентном росте преступности вообще и в сексуальной сфере в частности (особенно это касалось педофилии). О несовершенстве российских законов и о том, что Юрино преступление требует снисхождения, поскольку перед нами-де не закоренелый злодей, а честный человек и даже известный писатель, волею случая оказавшийся сам не только преступником, но и жертвой. Что на его месте, положа руку на сердце, любой мужчина поступил бы точно так же, а если бы не поступил, то это вообще-то уже был бы и не мужчина… Почувствовав в последнем своем абзаце некий перебор, адвокат замолчала и попросила судью еще раз принять во внимание все обстоятельства, что речь идет о защите ребенка и отцовских чувствах и, в общем, проявить взвешенность и милосердие.

Прокурор, напротив, требовал судить Юру без всякого снисхождения, отцовские чувства, мол, чувствами, но если все начнут чинить самосуд, наступят всеобщий хаос и беспредел. А что Юра писатель, так это, наоборот, отягчающее вину обстоятельство, поскольку с человека образованного иной спрос, чем с простого; образованный человек должен показывать пример законопослушного гражданина, а не поддаваться эмоциям, и если все начнут друг друга душить… Тут прокурор пошел по второму кругу раскручивать про беспредел и закончил грозным требованием осудить Юру «по всей строгости закона», чем поверг бедную Ирину в дрожь и трепет. Она действительно надеялась, что, несмотря на отсутствие взяток, все как-нибудь обойдется и Юру выпустят из зала суда на свободу.

Юре предоставили последнее слово. Неоплаченный адвокат тем не менее давала ему (просто из человеколюбия) полезные советы, предлагая покаяться и поплакаться, «судья – тоже человек и, в общем, не злая одинокая женщина и все понимает». Но на Юру словно нашло затмение – несвойственное ему злое упрямство. Он категорически не захотел каяться, наоборот, он заявил, что подобную нечисть надо ставить к стенке и «мочить в сортире» не задумываясь! (Последний пассаж всплыл из подсознания неизвестно как.) Что он вообще за смертную казнь и что, если бы у него была возможность вернуть все назад, он поступил бы точно так же! Что судьи, оправдывающие преступников, в особенности когда преступление касается детей… Вспомним Федора Михайловича с его слезинкой ребенка, а тут не слезинка, тут надругательство над самым святым, тут искалеченная, загубленная жизнь! Тут грех, вопиющий к небу об отмщении! Так вот такие составители законов, такие судьи – оправдатели зла – есть сами преступники! И они ответят перед Богом! Так же как и власти, равнодушно взирающие на криминализацию всего общества и загородившиеся от народа трехметровыми заборами, снайперами и мигалками! (Это уже было чересчур.) Адвокат делала Юре страшные глаза, но он ничего не замечал. Его несло возмущение, протест и боль за свое загубленное дитя. Ирина обреченно плакала. Сидевшая рядом с ней Галина до боли сжимала ей руку, и обе понимали, что это конец, что убийство педофила в состоянии аффекта могли бы ему, пожалуй, и простить, но оскорбление судейского клана, а тем более камни в огород власти не простят никогда и что теперь действительно восторжествует для него прокуророво «по всей строгости закона».

Юра получил шесть лет общего режима.

Ирина билась в истерике, «скорую помощь» ей вызывали прямо в зал суда. Она кричала, что без мужа они погибнут, что им не на что жить, что старшая дочь теперь инвалид, что ей не прокормить троих детей и прочее, и прочее. Но кому это было интересно? Одинокая судья бросила вполоборота: «Нечего столько рожать!» А прибывшая по вызову врач сделала ей успокоительный укол. На этом государственная помощь «вдове» была исчерпана. Ой, да какая же она вдова? «Вдова, вдова! Все равно что вдова!» – твердила себе Ирина.

8

Федор Шувалов, поступив в аспирантуру Московского университета, уже полгода жил в российской столице, и эта жизнь, с ее резкими, кричащими контрастами, помноженная на широту русской души (широк, широк русский человек, не мешало бы сузить), его ошеломляла. Его личный спектр интересов был столь же широк и многообразен, сколь и бушующая вокруг него жизнь. На вновь обретенной родине его интересовало все: от политики и экономики до частной жизни нежданно и негаданно, мгновенно и полярно расслоившихся частей еще совсем недавно, казалось, едино-монолитного, однородного состава населения, а также традиционного и современного искусства и литературы. Стараясь разобраться в происходящих событиях, он проглатывал все основные газеты и журналы, общался с ведущими профессионалами в области политологии и социологии, пытался разговаривать о жизни со студентами, профессорами и с самыми обычными людьми, наконец, просто наблюдал эмпирическую жизнь вокруг себя: в метро, в театрах, на улицах. Он ездил для познания в недалекую провинцию – в Тверь, Тулу, Владимир. Ему удалось даже познакомиться с очень богатой семьей и побывать в доме на знаменитой Рублевке, и после этой сумасшедшей полугодовой жизни взахлеб он продолжал оставаться в таком же недоумении, как и в первые дни после приезда из Франции.

Он по-прежнему многого не мог понять. Он не понимал, например, почему олигархи платят такой же процент подоходного налога, как и уборщица или учитель. Он не понимал, почему телевидение (все каналы, за исключением «Культуры») продолжают изо дня в день выливать на головы несчастных сограждан ушаты всевозможной грязи и мерзости, пропагандируя насилие и разврат. Он не понимал, почему такие хорошие и правильные речи властей предержащих никак не соотносятся с тем, что происходит в реальной жизни. Он не понимал, почему так называемый Стабилизационный фонд работает на чужую экономику, а собственная сидит на газонефтяной игле. Он не понимал, отчего из года в год повторяют о борьбе с коррупцией, а она с каждым днем крепнет и становится все более неуязвимой. Он не понимал, для чего нужно было уничтожать сельское хозяйство (как и промышленность, как и медицину, как и образование) и покупать теперь