Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

за границей нездоровые, некачественные продукты, подрывая таким образом национальную безопасность страны… Таких детских вопросов у него накопилось масса, и все, с кем он пробовал говорить об этом, что-то ему снисходительно (или, напротив, эмоционально, с зашкаливающим возмущением) объясняли, и он все равно продолжал ничего не понимать. Ибо простые, детские вопросы требовали таких же простых и вразумительных ответов. Ведь если власть, предположим, знает, что телевидение развращает в первую очередь молодежь, а ей, власти, хотя бы из корыстных побуждений, нужна здоровая рабочая сила, отчего же не проявить политическую волю и не навести порядок хотя бы здесь? Неужели власть денег уже настолько затмила олигархические головы, что они не только отказались различать добро и зло, но и попускают зло работать и против самих попустителей? Отчего не прекратить умышленную (неужели умышленную?) деградацию народа? Недемократично? Да полно, бред! Ни в одной стране, самой раздемократической, такого беспредела (он узнал и оценил теперь это новое слово, глобально определяющее новую российскую действительность) нет!.. Неужели правы те из его знакомых, которые считают (кто только не цитировал теперь план Даллеса), что разрушение страны, деградация и вымирание населения – это и есть сознательная политика отказавшегося от своего народа государства?.. Но это… что же это получается?.. Получается, что впервые за все время существования человечества государство защищает не свой народ, а… мировую интернациональную олигархию (как в начале прошлого века защищали интернациональный коммунизм)? Но этого… не может быть!..

Он вспомнил свою поездку в Тверь. Автобус, на котором он ехал, сломался, и Федор вместе с некоторыми другими пассажирами стал голосовать проезжающим машинам. Машины останавливались и охотно подбирали потерпевших. Так Федор оказался в одном жигуленке с тремя пассажирами. Сперва ехали молча, потом мало-помалу разговорились. Чья-то душа не выдержала и стала сетовать на попадавшиеся по дороге разрушенные коровники и заброшенные, заросшие бурьяном и кустарником поля.

– Не все так пессимистично, – заметил пассажир средних лет в плаще и шляпе, – что-то пропадает, а что-то и, напротив, возрождается. У меня мать тут, в Старицком районе, живет, так, знаете, приехали, уж не знаю, кто они точно по национальности, условно говоря кавказцы, и навели порядок.

– Удивительно, о каком порядке вы можете говорить, если исконно русская земля освобождается от русских и заселяется чужеродным населением? – с раздражением заметил мужчина в спортивной куртке с рюкзаком. – Это называется иначе. Ползучий, невоенный захват.

– Что же, по-вашему, пусть лучше все бурьяном порастет?

– Нет, не лучше. Лучше было бы, если бы государство поддерживало русских крестьян…

– Остатки которых уже практически спились, – съязвил пассажир в шляпе.

– Дороги, кредиты, субсидии и прочее, и прочее. Как делается во всем мире нормальным правительством. А то, что спились, так это, извините, все на совести власти.

– Ну, знаете, что мы всё на власть валим? Я почему-то не спился. Вы, как я понимаю, тоже…

– Я не хочу с вами сотрясать воздух, – сказал оппонент «шляпы». – Если вы до сих пор не понимаете, что происходит в стране… начиная с семнадцатого года и по сию пору, то извините. – И он сердито отвернулся к окну.

– И что же, ваша мать хвалит этот новый кавказский порядок? – с любопытством спросил Федор.

– Представьте, – буркнул господин в шляпе. – У них все работают. Поля засевают, коров доят, масло, сыр делают, хлеб пекут. Даже полтора местных алкаша на них как миленькие пашут. Вот вам и возрождение!

– А я вам вот что скажу, вы все же приезжие, с Москвы, а я тут живу, – сказал молчавший до сих пор водитель. – Есть у меня один не то чтобы приятель, а так, хороший знакомый, с Кавказа. Сосед. Как-то мы с ним выпили хорошо, он и говорит: «Тверь перестанет быть русской раньше, чем ты думаешь». Я аж чуть со стула не свалился, прям ошалел с его слов. Даже хмель весь из головы вышибло. Как так, думаю? Да мы ж тут, мать вашу, спокон веков пóтом-кровью! Верите, до того мне тошно чего-то стало! А ведь и то, поглядеть вокруг, мужики пьют, ребята – не успеют народиться – порченые какие-то делаются, мат, наркота, даже бабы от своих детишек отказываются. Куда ж дальше? Дальше, как вы говорите, мирный захват. Даже сердце у меня схватило, как я это себе вмиг все представил. Да за что ж мы тыщу лет от всех врагов отбивались, корячились, державу строили, сколько миллионов положили!.. Так он меня еще и добил. «Почему, – говорит, – я должен чувствовать боль твоего народа?» Да… так и сказал. Конечно, чего ему до русских, раз мы сами себя изничтожаем…

– В порядке алаверды. К вашему сведению, в Москве уже русских меньшинство! – снова не удержался тот, что с рюкзаком.

– Да откуда вы всю эту ахинею берете? – возмутился человек в шляпе.

– Да уж не с первого канала телевидения! – съязвил рюкзачный.

– У вас прямо какая-то фашистская идеология.

– Я вам сейчас за фашиста по морде… – И рюкзачный повернулся к «шляпе» с недвусмысленным желанием привести вышеозвученное намерение к исполнению.

Федор, сидевший между ними на заднем сиденье, инстинктивно приподнял локти, чтобы не допустить рукоприкладства. «Шляпа» громко завопил. Водитель остановил жигули.

– Вылазь, мужики! Давай, давай, вылазь. Нечего тут… Разобьемся к… матери!

Вылазить посреди дороги мужикам не хотелось, и, что-то бурча под нос, оба согласились вести себя прилично и не допускать эксцессов…

Подавляющее большинство молодых людей, с которыми общался Федор в университете, были абсолютно равнодушны к русской идее, проще говоря – к России вообще. Если их что-то и волновало (в связи с собственной страной), то это исключительно способы материального обеспечения себя сейчас и в будущем. Все планы, все точки отсчета, все устремления были подчинены одной цели: неважно, где жить, кем работать, чем зарабатывать, лишь бы заработок был приемлемым эквивалентом достойной жизни.

Его подспудная тяга, его поиск (ради чего он, собственно, и приехал сюда) национальной России столкнулись с ироничным равнодушием к этой самой национальной России тех, кто родился и жил в этой стране, кто составлял цвет ее интеллигенции и, возможно, будущей элиты.

С грустью наблюдал Федор утрату национальной идентичности, по крайней мере, видимого большинства. Мир глобализировался на их глазах, и это большинству нравилось. Нравились открытые (или почти открытые) границы, нравилась свобода перемещения по всему миру, нравилось само единство, вернее единообразие современной европейской масскультуры и мультикультурность мира в целом. Можно было быть буддистом, или кришнаитом, или католиком, или пацифистом, или сектантом любой формации, или, в большинстве, никем, или даже сатанистом, и во всем этом, казалось, было что-то ненастоящее, игровое, прикольное (узнал он еще одно новое многоопределяющее