Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

— Что же с этим-то делать? — недоуменно спросил один из могильщиков, мотнув головой в сторону Юкки, который с трудом поднялся на ноги.

— А пусть идет, — ответил второй, постарше. — Не убивать же нам его. Это не наше дело.

Стоя с лопатами, они смотрели, как пуникки, пошатываясь точно пьяный, побрел по дороге. В этот ранний предрассветный час кругом было еще пустынно. Ялонен брел куда глаза глядят. В мужчинах проснулась жалость, и один из них догнал Юкку и объяснил ему, как пройти через лесочек к его дому.

И вот Юкка Ялонен стоял живой перед изумленным Карпакко. Аукусти не верил своим глазам. Юкка был, правда, изможден и бледен, ему еще долго пришлось залечивать раны, ходить на перевязки. Работать он пока не мог и поэтому все дни сидел дома, строча что-то карандашом в тетради.

Красногвардейцы много ходили по городу, с интересом разглядывая бывшую столицу Российской державы. Советское правительство перебралось к тому времени в Москву, но Смольный, душа и сердце Октябрьского восстания, был в Петрограде. И. было чем полюбоваться в этом городе! Зимний дворец, Петропавловская крепость, Исаакиевский собор, ажурное кружево мостов над Невой.

Финны прошли из конца в конец Невский проспект, главную магистраль города, стрелой протянувшуюся на четыре километра. По Литейному проспекту они вышли однажды к Финляндскому вокзалу. Как близко оттуда домой, но путь на родину для них пока закрыт.

Сначала красных эмигрантов из Финляндии разместили в больших Павловских казармах на Марсовом поле, а потом перевели на Васильевский остров, неподалеку от Финского залива, где Нева широко разливается. Там. на восьмой линии был открыт постоянный дом для финских красных беженцев.

Все квартиры большого пятиэтажного здания были заняты красногвардейцами и их семьями. Карпакко жил с Ялоненом на втором этаже. В их маленькой комнатке стояло три кровати, но третья койка сейчас пустовала.

Эмигранты сами вели свое хозяйство. Продукты получали со склада сразу на всех. В доме была большая общая кухня, а уж о дровах приходилось заботиться кто как сумеет. Чаще всего это делалось так: большой группой мужчины отправлялись в один из брошенных деревянных домов, жильцы которого переселились в благоустроенные господские квартиры. Дом разбирали на дрова.

— Не-ет, перкеле, так не годится, — бранился Карпакко. — Разве это дело — жечь дома? Надолго ли их хватит...

— Да этого города хватит хоть на сто лет, знай жги. Идите во-он туда, за остальными...

Карпакко и еще несколько человек поднялись на второй этаж полуразрушенного дома. На лестнице им повстречался мужчина с сухими досками на плече.

— Там наверху хорошие половые доски... Оторвал и готово дело.

Утром каждый получал паек хлеба, днем выдавали похлебку, а вечером кашу или картошку с селедкой.

Так было изо дня в день.

По вечерам все собирались возле натопленных печей. Весело горел огонь, освещая комнату. Кто-то заваривал кофе, кто-то сунул в золу несколько картофелин, кому-то посчастливилось раздобыть на рынке ржаной муки, и сейчас он в закопченном котелке замешивал в крутой кипяток затируху. Десятки глаз внимательно следили за всем этим. Тем временем кто-то принялся жарить селедку, обернув ее плотно бумагой и положив на угли. Бумага понемногу сгорала, а селедка прокоптилась и поджарилась. Жирная, мягкая селедка, хотя и была солоноватой, считалась в те времена настоящим лакомством.

В Петрограде уже стояла пора поздней осени. По вечерам быстро темнело, но электрический свет давали только на час, и за это короткое время надо было управиться со всеми делами. А потом до утра опять наступала темнота, которую лишь изредка нарушал мигающий огонек коптилки или пламя лучины.

Для детей эмигрантов на десятой линии, почти рядом, был открыт детский дом. Из финнов туда были подобраны свои воспитатели и повара, но дети очень охотно прибегали к родителям на восьмую линию. Толкаясь допоздна среди взрослых и прислушиваясь к разговорам старших, ребятишки и сами быстро взрослели. Когда же наступало время сна, родители отводили детей обратно в детский дом.

Аукусти Карпакко всегда припасал для детишек кусочек сахара.

— Я и крошки сахара не съем, пока дети голодают, — говорил он и раздавал свой сахар белоголовым девчушкам, дочерям одного своего товарища из Турку.

Какой-то прохожий остановил однажды Аукусти Карпакко на улице и что-то спросил у него по-русски. Аукусти выслушал, стараясь вникнуть в незнакомые слова, и даже кивнул пару раз головой, но потом засмеялся и произнес:

— Ниет понимай.

Карпакко тем не менее считал, что он уже объясняется кое-как по-русски. Вскоре он и впрямь знал много слов — хлеб, спички, деньги... Каждый день приносил новые слова, и они были теперь нужны на каждом шагу буквально до зарезу. Их запоминали, заучивали, переспрашивали друг у друга.

Днем эмигранты ходили на набережную Невы разгружать баржи с дровами. Работа была тяжелой, но для многих привычной, за нее выдавали дополнительный паек хлеба и сахара. Работать должны были все, и все работали не покладая рук.

Советская власть прожила только первый, трудный год. Самый тяжелый год в своей жизни, потому что страна голодала, а на молодую республику со всех сторон напирали враги. Финские пуникки отлично понимали это и были готовы работать в тылу и сражаться на фронте. Теперь они умели делать и то, и другое. Все происходившее сейчас в России было для них продолжением борьбы, которую они вели у себя против белых.

Порой при разговоре у Аукусти Карпакко начинал дрожать голос, и тогда он отворачивался к окну и подолгу стоял, глядя на улицу. Юкка знал, что Аукусти тоскует по дому, по дочери и Эстери. Юкка и сам соскучился по Кайе и мальчишкам, но об этом у них не принято было говорить. Суровые и сдержанные по натуре, пуникки не жаловались на судьбу и умели запрятать глубоко в душу тоску по родине и по любимым.

«В горечи всегда есть доля разочарованности», — думал Юкка. Возможно, оно и так, но только не у Карпакко. Тот сожалел лишь об одном — что плохо дрались.

— Я много раз видел, как на ринге одним ударом боксера валят с ног, — говорил Аукусти Юкке. — Перкеле, со стороны и то больно смотреть. Но не успеет судья сосчитать и до десяти, как боксер уже поднимается снова, хотя знает, что противник только и ждет, чтобы ударить. Да-а, тут нужен характер, воля нужна... Нас тоже