Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

— Я пойду за тебя... — повторил Ману, — а ты вернешься домой.

— Не говори глупостей, — сердито оборвал его Мартти и попытался привстать, но Ману повалил его на нары. Он должен согласиться с ним, ради Марты и детей. Голос Ману задрожал, когда он говорил:

— Если тебя убьют, что станет с Мартой?.. Она ведь с ума сойдет. Подумай об этом. А я один. Конечно, и обо мне взгрустнет кто-нибудь... мать и отец, например. Но это не то.

Нет, Мартти никогда не согласится, он не может принять такой дорогой жертвы. Слыханное ли дело! Спастись ценой жизни брата?! Не-ет, если придется помирать, то вместе.

— Да почему? Зачем нам умирать обоим, если ты можешь спастись? — упорно доказывал Ману. Высказав все Мартти, он обрел внутренний покой. Теперь он будет действовать так, как решил. Он спасет брата и сделает это завтра же, пока не поздно. Когда снова выкрикнут Мартти Вяхяторппа, он выйдет.

Ману удручало только, что не с кем переслать ему последний привет Илоне. Мартти передаст от него поклон домой: матери, Марте и всем остальным, а вот Илоне... Хотя бы несколько слов: так, мол, и так... Ману не смог прийти, он погиб. Прости и прощай, Илона. Но рассказать об этом Мартти сейчас нельзя, а больше некому. Да Мартти, наверно, и Илону-то не помнит.

На следующее утро все было как обычно. Побудка, и снова в бараке появились шюцкоровцы, снова допросы и розыски. Держа в руках список, чиновник выкрикивал имена, фамилии, названия мест...

Сидя на краешке нар, Ману напряженно наблюдал за всем происходящим. Между нарами шел шюцкоровец, а за ним чиновник в штатском со списком в руке. Ману весь подался вперед, покрепче ухватившись за нары. Волосы его были взъерошены, а глаза лихорадочно горели.

И вот момент настал. Когда чиновник громко назвал имя Мартти Вяхяторппа, Ману спрыгнул с нар и спокойно сказал:

— Это я.

Чиновник взглянул на него, но Ману уже шагал к выходу. Он спрыгнул так быстро, что Мартти даже не успел схватить его за ворот. Ману услыхал за собой тяжелый стон, но не оглянулся. Не прощаясь ни с кем и не промолвив ни слова, он прошел к остальным и встал между часовыми.

В списке числился только один Вяхяторппа. Теперь, слава богу, он нашелся, и довольный чиновник красным карандашом перечеркнул фамилию.

Мартти лежал ничком на нарах, сжав руками голову. Случилось непоправимое. И непонятно было — то ли он плакал, то ли кусал губы, то ли сжал зубами курточку Ману, служившую им обоим подушкой. Красногвардейцев уже увели из барака, а Мартти все метался на нарах, сдерживаемый крепкими руками товарищей, и без конца твердил: «Ману, Ману-братец! Что же ты наделал!..»

Горько умирать в неполных двадцать лет. Жизнь только начинается. Но ведь жить надо не для себя, а для других. И если ты человек среди людей, если ты настоящий брат, имей мужество умереть за брата в правом деле.

В душе у Ману холодком пробежал ужас, когда он подумал, что ему уже не придется отворить низенькой двери родного дома и переступить знакомый порог. Острой болью резанула сердце мысль, что никогда не увидит ни мать, ни отца, ни Марту и ни маленького шалуна Пентти...

Суровый и сосредоточенный шагал Ману в сопровождении часовых в свой последний путь. На глаза набегало что-то горячее, а щека невольно подрагивала. Было страшно, но Ману решил во что бы то ни стало держаться мужественно до конца. Это был уже не прежний робкий батрак, который еще весной ездил в соседских санках на отработки в усадьбу. Став бойцом, Ману окреп духом.

В последние минуты он старался не думать ни о чем, кроме Вяхяторппа и Хилккала. И пусть дома родные простят ему, что эта большая тихая усадьба далеко в Хяме так близка его сердцу.

Прощай, дом, и прощай, Илона! Прощайте, тучки, и прощай, березка на родной торппе. Жаворонки и ласточки еще не раз принесут в эти края теплое лето, но не для него. Для других, и дай бог, чтобы для Мартти тоже. Хоть бы ему удалось спастись...

С такими думами Ману ушел из жизни...

А Мартти с опухшими от слез глазами понуро сидел на нарах, не зная, как ему перенести эту утрату, где набраться сил, чтобы жить... Он мог бы, конечно, пойти и сообщить чиновникам об ошибке, но тогда они расстреляют и его. Точнее, их обоих. Какой от этого толк? Ману этим уже не поможешь.

Шли недели. Тоска не проходила, но притупилась. Мартти заметно постарел и стал мрачным. А тем временем в приходской церковной книге писарь жирным крестом перечеркнул его имя и написал:

«Расстрелян в Хеннала 16 июня 1918 года за участие в красном мятеже».

VI

Погожие летние дни тянулись томительно долго и скучно. Сильный голод и гложущая тоска делали свое дело, и пленные понемногу никли.

Сильнее всего томила тоска по дому, мучительная надежда получить от родных хоть какую-нибудь весточку, хоть пару слов. Но надежды обычно не сбывались, и беспросветные лагерные дни уныло тянулись один за другим.

Ослабев душой и телом, люди становились безвольными и подолгу, часами, сидели или лежали на нарах, уставившись в одну точку. Они не поднимались уже ни в очередь за похлебкой, ни на прогулку. Многие так потихоньку и умирали.

Яли пытался побольше ходить при помощи самодельного костыля. От грязи, без ухода, рана на ноге снова загноилась. Поэтому Яли старался быть как можно больше на улице. Он садился где-нибудь в сторонке на завалинку и, привалившись спиной к стенке, наслаждался весенним солнцем и свежим воздухом — единственным, чего у них в лагере белые не могли отнять.

Яли сильно похудел, остались только кожа да кости. Кожа стала серой, Дряблой.

Вялость и апатия настойчиво старались надломить слабеющий организм. Глаза глубоко ввалились, выражение их было усталым. Рваная одежда болталась на нем, как на вешалке.

Бывали дни, когда Яли Висанен уже не находил в себе сил подняться и выйти на улицу. От слабости кружилась голова. Яли знал, что это плохая примета. Поддавшись такой же слабости, многие в лагере уже распрощались с жизнью.

Еще два дня назад на нарах рядом с Яли лежал сухонький, тихий старичок. Полузакрыв глаза и приоткрыв рот, он, казалось,