Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

опустился на низенький табурет. Тимо подошел к нему поближе, положил руку на плечо Комулы и заговорил о Германии и России, о том. что социалисты глупо просчитались, делая ставку на Россию... Разве можно строить планы на песке? Слабенькая страна, вся во власти хаоса и неразберихи... Большевики будут скоро разбиты. Немцы быстро наведут и там порядок.

Комула поднял на Тимо глаза:

— Зачем ты говоришь о России? Что ты знаешь об этой стране? Ровным счетом ничего. Россия велика во всем... даже в своей беде. она есть и будет надеждой всех угнетенных.

Тимо Уусмаа рассмеялся.

— Однако ты чудак, — весело проговорил он. — Говоришь мне так, словно это я сижу в ловушке, а не ты. Я пришел наставить тебя на путь истинный, а ты никак собрался обратить и меня... в свою веру? Ха-ха, это было бы забавно. Послушай, Эту, не дури! Вот тебе перо, садись и пиши прошение...

Комула поднялся с места.

— Нет, Тимо. Я. до конца пройду свой путь честным человеком. А годом раньше или позже-, это не имеет значения. Главное — честно.

Тимо Уусмаа вдруг заторопился уходить.

— Ну что ж, прощай, раз ты сам себе добра не хочешь, — холодно произнес он.

— Спасибо, что зашел. И еще ты мог бы оказать мне одну услугу — передать от меня привет Селье.

— Конечно, передам. Только это будет грустный привет.

С этими словами Тимо ушел, и дверь защелкнулась, а потом загремел засов. Комула снова остался один. Он неторопливо ходил взад и вперед по маленькой, полутемной камере.

Эту Комула не спал всю ночь. Он думал. Он бесшумно ходил в темноте, лишь изредка присаживаясь отдохнуть на табурет. Он взвешивал и мысленно оценивал сложившуюся обстановку. Комула размышлял о тех жертвах и трудностях, которые рабочему классу предстоит теперь преодолеть. Но в одном он был твердо уверен: настанет время, и рабочее движение взметнется опять, с повой силой. Непременно. Снова будет борьба, снова страдания и трудности, новые жертвы.

В голове сами собой рождались статьи об уроках недавней борьбы. Комуле даже самому было удивительно, как логично и ясно текла сегодня его мысль. Садись и пиши, была бы бумага. Но ни бумаги, ни пера, ни света не было. Была только голова и мозг, который лихорадочно и отчетливо работал в глухой темноте камеры.

Комула вспоминал и Селью. Ему сейчас хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, ласковое.., Он даже начал сочинять письмо.

Когда на следующее утро Эту Комулу вывели на тюремный двор и под охраной повели в суд, то даже здесь, в тюрьме, он сразу ощутил ласковое дыхание весны. Солнце пригревало землю, струя свой свет сквозь легкую, туманную пелену. Воздух был напоен свежестью. Между тяжелыми каменными плитами тюремного двора кое-где пробивалась первая зелень. Весна радовала душу. В такое погожее утро особенно хотелось жить.

Комула поднял голову и приостановился. Он ясно различил птичий гомон, такой знакомый и такой желанный.

Грубый окрик за спиной нарушил все очарование:

— Ну, ну... чего остановился!

В сопровождении конвойного Комуле предстояло пересечь тюремный двор. Он старался шагать медленнее.

Комула явственно слышал пение жаворонка, и теперь, запрокинув голову, он вглядывался в необъятную синеву.

Три красивых видения — летняя ночь, береза и белопенные речные пороги — почему-то представились Комуле прошлой ночью как наяву, сливаясь удивительным образом воедино. Прекрасна северная сторона весенней порой! Она как зеленеющая, одетая молодой листвой березка над поющим речным порогом в светлую летнюю ночь. Береза шелестит молодыми листочками, порог бурливо поет ей о чем-то... Любопытная бледная луна поднялась на небо послушать полюбившегося ей дрозда, который самозабвенно поет по ночам над рекой... Обо всем об этом Комуле хотелось написать Селье, но написать не пришлось.

Посреди тюремного двора стояла какая-то хозяйственная постройка. Расположившиеся вдоль стены люди в серой форме с нескрываемым любопытством глазели на, высокого заключенного, по виду похожего на важного господина.

— Наверно, кто-то из ихних главарей, — язвительно заметил один.

Другой кивнул головой и насмешливо посокрушался, что галстук, дескать, чуточку помят, а в целом ничего, сойдет... Комула держался с достоинством, не обращая внимания на насмешки.

Военно-полевой суд заседал на первом этаже в большой комнате. Некоторое время Комулу еще продержали в коридоре, пока конвойный не пришел за ним.

Комната выходила на солнечную сторону. В углу был стол, за которым сидело четыре человека. Прокурор сидел слева, отдельно, за маленьким столом. Ему сразу дали слово, и он начал читать обвинение. Главный пункт обвинения гласил, что редактор Эдвард Ансельм Комула в течение всего мятежного времени и даже еще задолго до этого занимался бунтарской пропагандой, сначала в редакции «Сосиалисти», а затем в газете «Тюёмиес». «Таким образом, — читал прокурор, — вы обвиняетесь в преступной агитации и в подстрекательстве масс на незаконные действия и вооруженную борьбу против законных порядков и законного правительства страны». Для убедительности прокурор зачитал несколько выдержек из речей и статей Комулы.

Председатель задал обвиняемому обычные вопросы. Комула отвечал негромко и спокойно.

— Да, это мои речи, но в них нет ничего преступного. Так же как не содержится ничего преступного и в моих статьях, на которые тут ссылались. И вы вообще не имеете права обвинять меня. В нашей борьбе мы, возможно, наделали много ошибок и допустили немало промахов, мы потерпели поражение, но...

— Это не имеет отношения к делу. Говорите по существу, — сердито оборвал его председатель, постучав рукой по столу.

Прокурор раздраженно рисовал на бумаге какие-то рожицы. Потом вдруг заметил, что рисует членов суда, и быстро спрятал бумагу в кожаную папку с делами.

— Вы пользуетесь сейчас грубой силой, — продолжал Комула, — и можете убить меня. Больше вы ни на что не способны. Мы хотели добиться улучшений в жизни, облегчить ее для всех трудящихся, для всего народа...

— Вы не имеете права говорить от имени народа, — выкрикнул прокурор, сердито постучав карандашом по столу.

— Подавив восстание гладиаторов, римские правители пригвоздили к столбам вдоль дороги в Капую около шести тысяч рабов, — спокойно продолжал Комула. — Но это не спасло их от гибели. Их режим все равно рухнул, потому что был гнилым. Рухнул, как карточный домик. Так случится и с вами, и этот кровавый террор не спасет вас. Жестокостью нельзя остановить ход истории...

— Довольно! Кончайте агитацию! Ваше время истекло.

Прокурор закричал так, словно только теперь понял, о чем говорит этот социалист.

Но голос Комулы раздавался так