Создатель эха - Ричард Пауэрс

А затем происходит еще более удивительная странность: ему все равно, каким она его видит. Пусть не видит в нем никого, кроме того, кем он является: пустым, некрасивым, потерявшим авторитет. Не имеющим, как и все, границ.

– Постой, – говорит он. – Хочу тебе кое-что показать.

А не это. Вечернее шоу – это так, театр. А утреннее – просто божественное.

На поле Карин они возвращаются с первыми проблесками рассвета. Вебер отыскивает нужное место. Тело запомнило дорогу. Ночь потихоньку рассеивается. Но стая все еще бродит поодаль. Пара прячется в засидке, менее чем в трех метрах от ближайшей группы птиц. Старается не нарушать тишину, но журавли слышат шорох движений, настораживаются. Осознание распространяется по стае. Птицы вскидываются, поодиночке и вместе, затем успокаиваются. Опасность миновала. В прибывающем свете они принимаются за утренние пляски, вспрыгивая то тут, то там в балетных па.

– Говорила тебе, – шепчет она. – Все живое танцует.

Одна за другой птицы пробуют воздух, сначала короткими подскоками, словно лоскуты на ветру, а затем тысячи поднимаются единым потоком. Пульсирующая поверхность мира вздымается, спираль скручивается ввысь по невидимым тепловым потокам. Звуки уносят их в небо – щелчки деревянной трещотки, раскатистые, грохочущие, трубящие облака живого звука. Пернатое сборище медленно расходится на ленты и расползается по тонкому голубому своду.

Сколько же радости в жизни, все пролетающей мимо нас. Сколько бессмысленной радости.

Он слышит собственный голос, идущий изнутри: ломаный контрапункт к гудящему утреннему хору.

– Меж нами и звездным измерением не быть тончайшей из преград.

– Откуда это? – спрашивает она.

Он изо всех сил пытается взять слова назад.

– Что есть нутро, как не распахнутое небо, пронизанное птицами, полнящееся ветрами возвращения?

Много жизней назад, после окончания университета, когда еще было время для бессмысленных элегий, он подарил Сильви книгу Рильке.

– Да вы у нас поэт, господин ученый, – говорит женщина.

Но он ни тот, ни другой. Определить свою профессию он не в силах. Никогда ее даже не рассматривал. Женщина рядом – кого собой представляет эта санитарка? Неужели так одинока, что согласна даже на его компанию?

Она пробирается рукой под воротник его пальто. Он кладет ладонь ей на спину. Очерчивают кожу друг друга, ловушку между телами. Он касается ее груди дрожащими руками, и она не против, подается навстречу прямо на заполненном птицами поле. Грудная клетка прижимается к его ладони. Внезапно возникшее пугает обоих. Губы прижимаются к губам, и мысли отступают. Отступает все, кроме желания.

Что-то огромное и белое несется по полю. Он вздрагивает, и она дергается следом. Он замечает, но она распознает.

– Боже. Это же журавль-кликун.

Призрак во вспышке света, некий личный ужас. Ее рука сжимает его руку, как жгут.

– Не может быть. Осталось всего сто шестьдесят особей. Господи, это он!

Призрак скользит, мерцая, по полям. Ни один не смеет вздохнуть. Он ухватывается за последнюю надежду.

– Кликун. Вот что было на дороге! Он сказал, что видел нечто белое…

И наблюдает за ее выражением, отчаянно желая получить подтверждение.

Ее взгляд следует за птицей, в страхе избегает встречи. Шанс все прояснить. Но вместо этого она говорит:

– Думаешь?

Они наблюдают за призраком, пока тот не исчезает за деревьями. И продолжают даже после того, как поле пустеет.

Оба замерзли, одежда в грязи. Она притягивает его к себе, снова теряя рассудок. Они затапливают друг друга волнами окситоцина и диким единением. Освобождение. Исчезновение посреди прерии. Избавление от всего витает прямо за пределами досягаемости.

Рядом раздается прерывистый смех – слишком близкий, чуждый рассветному хору Платт. Сверчок, стрекочущий на несколько месяцев раньше положенного. Трещит из-под полинявшего пальто, смятого в ногах. Он поднимает на нее недоуменный взгляд. Ее глаза отвечают: «Телефон». Он обшаривает пальто в поисках кармана с устройством. Впервые смотрит на имя абонента. Отключает звонок и снова прижимается к ней. Отныне все покроется паникой. Станет странным, как и рождение. Он бы записал – первый в истории случай заражения синдромом Капгра, – если бы еще мог. Он уже близко, и она принимает его. Мысли текут сквозь тело, словно ручей по гальке, и ни одна из них ему не принадлежит. Наступает пустота прибытия. Остается лишь держаться и готовиться к бесконечному головокружению.

Они молча возвращаются к машине.

– В какую сторону? – спрашивает Барбара.

На самом деле выбора нет.

– На запад.

Другого компаса у них нет. Она едет наугад. Они пересекают пересохший ручей.

– Орегонская тропа, – говорит она.

Шрамы, оставшиеся на земле несмотря на полуторавековую эрозию, подтверждают ее слова. Следующие несколько миль проходят без единого слова. Вебер ждет, когда она признается в том, что он в любой момент может от нее потребовать. Но теперь и он причастен к греху, а значит, не заслуживает ровным счетом ничего. Когда одолевает головокружение, они останавливаются перекусить в городке под названием Брокен-Боу.

– Очередной город-призрак, – говорит она. – Большинство здешних городков достигли пика лет так сто назад. А теперь пустеют. Возвращаются к целине.

– Откуда ты все это знаешь?

Но уже сам понимает.

Она уходит от ответа:

– Здесь остаются только умирающие.

Они покупают воду, фрукты и хлеб. Отъезжают к песчаным холмам. Устраивают пикник на дюне, пока та рассеивается с подветренной стороны. То и дело касаются телами. Покинутая земля. Глобальная инфекция. Минорные аккорды бесконечного автодвижения неподалеку то усиливаются, то стихают.

Барбара с удивлением касается его уха.

– Я только что вспомнила сон, приснившийся мне прошлой ночью. Такой прекрасный! Мне снилось, что мы стали небольшим оркестром. Ты, я, Марк и Карин, кажется. Я играла на виолончели. Я в руках-то виолончель ни разу не держала. Но мелодия выходила… невероятная! Как мозг такое способен создать? Да, может, я просто делала вид, что играла на музыкальном инструменте. Но кто сочинял музыку в реальном времени? Я не умею читать ноты. Подобного благозвучия ни разу в жизни не слышала. И, судя по всему, как раз-таки я его и сочинила.

У Вебера нет ответа, так что он ничего и не дает. Все, что получается, – прикоснуться к ее уху. Прошлой ночью ему приснился сон, который не приходил уже несколько месяцев: человек, застывший в воздухе вниз головой перед дымящейся белой колонной.

Они сидят посреди дрейфующей пустоши. В кармане вибрирует телефон. Если даже здесь есть связь, то в открытом космосе и подавно. Он знает, кто звонит, еще до того, как берет трубку. Имя абонента подтверждает его догадку: Джесс. Дочь, что звонит только в крайних случаях и по праздникам. Нужно ответить. Но прежде, чем успевает спросить, что случилось, Джесс взвивается.

– Я только что разговаривала с мамой. Какого хрена?

Вебер не может собраться. Чувствует каждый километр до всех побережий континента. И говорит:

– Не знаю.

Возможно, несколько раз. Это лишь распаляет дочь, и она кричит:

– Повзрослей уже!

Возможно, у нее инсулиновый шок. Сигнал начинает пропадать.

– Джесс? Джесс. Я тебя