Создатель эха - Ричард Пауэрс

– Попала в неприятности. Фиаско, так его назвали. Не знаю, как так вышло. Я ведь была супервумен. Лично ездила на трагедию в Уэйко, бегала среди кучи шезлонгов на лужайке, расставленных нашими добропорядочными американскими гражданами, чтобы поглядеть на барбекю из людей. Продюсировала серию репортажей о младенцах из Оклахома-Сити. Засняла три дня самоубийств в секте «Небесные врата». И все мне было нипочем. Все по плечу. Гуляла по Нижнему Манхэттену после башен, совала камеру в лица людям. А через неделю после этого начала расклеиваться. Мы быстро теряем контроль, верно? И вдобавок тянем всех за собой.

Она ждет, что он возразит. Как и всегда. Но и тут он подводит.

– Начальник отправил к фармацевту, и тот дал мне те же таблетки, на которых сидит вся страна. Я подуспокоилась. Но потеряла рвение. Стала безучастной и невнимательной. Больше не могла как следует выполнять работу. Меня сняли с новостей и перевели на темы для широкой аудитории. Безобидные сюжетики. Жалкие. Нищий сторож, завещавший после смерти миллион долларов местному общественному колледжу. Воссоединившиеся спустя сорок лет близнецы, таинственным образом развившие одинаковые привычки. Поездка в Небраску – из этой же серии. Так, отдохнуть и восстановить силы. История, которую нельзя упускать, которая всем понравится и с которой справлюсь даже я.

– Журавли, – говорит Вебер. Больше тут снимать не о чем. Бесконечное возвращение.

На ровном, безликом участке в пяти километрах от города она поворачивает голову. Бросает на него изучающий взгляд, словно пытается сторговаться.

– Они ждали диснеевскую сказку. А я хотела взять шире. Копнула немного. И узнала про воду. Копнула глубже. Узнала, что реку в любом случае опустошат, независимо от того, выйдет сюжет или нет. Можно было подготовить историю, которая бы задела людей за живое, вызвала бы у них острое желание изменить жизнь, – но ничего бы не поменялось. Вода уже исчезла.

На горизонте оранжевым световым куполом появляется Карни. Он ждет концовки истории. Но когда Барбара бросает через правое плечо отчаянный, мимолетный, умоляющий взгляд, он понимает: продолжения не будет.

– Значит, ты уволилась и стала санитаркой?

Она дергает плечами. Но моментально приходит в себя.

– Сначала меня взяли на добровольной основе. У меня есть опыт… дело давнее. Еще в старших классах. За три месяца я получила лицензию. Санитарное дело – это… Ну, знаешь, не мозг изучать.

И даже сейчас она не делится всей правдой. Не скажет сама. Поэтому говорит Вебер.

– Ты знала, куда его направят?

В глазах сверкает сталь. Она становится зверски спокойной.

– Пытаешься теорию выстроить? За кого меня принимаешь?

«Я» – это отвлекающий маневр. Науке это известно уже давно. Он подозревал ее задолго до опознания Дэниелом. Может, с того самого дня, как встретил. Сразу почувствовал обман, как она ощутила его ложь. Это их и объединило, притягивало. Но одна загадка все-таки остается неразгаданной.

– Мне кажется, что я, возможно, видел тебя когда-то раньше. Несколько лет назад. Когда твоя телекомпания брала интервью…

– Да, – сдержанно отвечает она, сворачивая на десятое шоссе, что сразу за городом, и напустив на себя деловой вид. Журналист, способный осветить любую историю. – Зачем каждый раз возвращался? Память потренировать? Решил на мне отыграться. Тайна, секрет, острые ощущения. Общество на тебя ополчилось, и ты решил уехать в небольшое путешествие-побег; переписать жизнь. Пережить внетелесный опыт. Разоблачить преступление. Ловушку. Вынести мне приговор.

Он качает головой. Обратно его привело нечто большее, чем осуждение. Ветра возвращения. Он знает ее, даже вот такую, холодную и безжалостную. Ее лицо заливает краска, покрасневшие глаза широко распахиваются, и она хлопает по рулю. Одним движением головы он скажет ей повернуть, но не к дому и не к безымянному номеру мотеля. А к тому, с чего началась вся история.

– Не знаю, кем я, по твоему представлению, мог для тебя стать, – наконец говорит он и не узнает свой голос. – Но знаю, как ты относишься к Марку.

На предпоследнем светофоре перед «Добрым самаритянином» она понимает, к чему он клонит. Протягивает правую руку и хватает его. Последнее упреждающее соблазнение: мы все еще можем сбежать, только вдвоем. Исчезнуть в длинной реке.

Вебер думает о том, что она потеряла: карьеру, общину, друзей, которыми успела обзавестись, год жизни и еще столько, сколько потребуется Марку. Но этого недостаточно.

– Расскажи ему, – говорит он. – Сама знаешь, так нужно.

Она поворачивается, рассыпаясь в объяснениях.

– Я пыталась, – заверяет она. – Так бы и сделала. Но он не узнал…

– Когда?

Притворство гаснет. Обнаженные, лишенные иллюзий, они знают друг друга. Она ядовито отвечает.

– Зачем ты так? Я что, твой очередной случай? Чего ты хочешь? Самодовольный, эгоистичный ханжа…

Он кивает в подтверждение. Но внутри становится легко и пусто. Остается лишь комитет миллионов.

– У тебя получится. – Он опускает глаза, смотрит свысока на единственное и несомненное. – Ты сможешь. Я буду рядом.

На темной дороге Небраски стоит холодная февральская ночь. Она едет наугад в пустой машине. Пару часов назад сняла вечернее представление. Но камерам не передать всей красоты невероятных птиц. Слет так сильно потряс душу, что возвращение в отель она даже не рассматривает. Съемочная команда давно разъехалась, и она осталась одна, на нервах и на взводе, чувствуя себя хрупкой и жалкой, как и прошлой осенью в Нью-Йорке. Наверное, не стоило резко бросать лекарства. А, может, дело в журавлях; в прибывающих, растущих и трубящих нитях, сбитых с пути памятью в миллион лет. Конец придет мгновенно. Они не успеют понять, что произошло.

И сама она не поняла бы, если бы не взялась за расследование. Тихая, невидимая новая война с заболоченными угодьями. Она выискивала все детали, собрала предысторию для сюжета. Человеческий вид обезумел, и борьба обострилась как никогда: каждая жизнь – сама за себя. Нервы на пределе. Кабина арендованной машины жутко тяготит, а прямой участок дороги нервирует. Попытки успокоиться растянулись на часы: началось все в ресторане, потом она пошла в кино, затем гуляла по мертвому центру города, – и даже теперь, пересекая пустынные проселочные дороги, не в состоянии заснуть. Удалось бы пободрствовать еще пару часов, продержаться до рассвета, и тогда птицы снова…

Древняя полифония, доносящаяся из автомобильных динамиков, разрывает на части. Она лихорадочно выключает радио трясущимися пальцами. Но тишина черной, морозной февральской ночи – еще хуже. Она выдерживает всего тридцать секунд, прежде чем снова включает приемник. Водит ползунком по делениям в поисках твердой почвы. Находит станцию и сосредотачивается на звуках, не обращая внимания на содержание. Ведущие ведут беседу, и только беседы могут сейчас помочь.

Бархатный женский голос ласкает ухо. На мгновение кажется, что она слушает процесс христианского возрождения – ни один верующий не будет забыт. Но слова оказываются хуже проповеди. Женщина излагает факты. Пропевает их, словно молебен, словно прочитывает список покупок как