Детство: биография места - Харри Юджин Крюс

куски щелока не растворились, и я орал, сидя на полу, держа бруски сырого щелока в каждой руке, и еще хуже — засунув немного в рот. Губы и язык кровоточили. Мама схватила меня и побежала к папе, который сразу же запряг Дэйзи в повозку, и та галопом проскакала восемь миль до города к доктору Шарпу.

Все оказалось не так плохо, как выглядело. Я не проглотил ни кусочка, а ожоги у меня во рту и на руках оказались несерьезными.

Когда родители вернулись домой, телята были уже мертвы, их окоченевшие туши лежали у бочки с отравой.

Папа пристегнул распылитель и вернулся к работе на табачной плантации. Он работал до глубокой темноты, пока мог различать хоть что-то вокруг, и потом привязал единственных коров, которыми он когда-либо обладал, к Дэйзи и отволок их за поле на съедение канюкам. Из-за яда он побоялся разделывать туши на нужды семьи.

С тех пор, как мама впервые рассказала мне о дне, когда они потеряли коров, я думал, я много думал о папе в те времена, о том, насколько трагично и примитивно все это выглядело. Мир, ограничивающий народ, из которого я вышел, давал так мало прав на ошибку и неудачу, что когда они случались, то практически всегда тянули за собой что-то еще. То был мир, где выживание зависело от невероятной храбрости, храбрости, рожденной из отчаяния и поддерживаемой отсутствием альтернатив.

Когда урожай наконец был собран и распродан, папа взял большую часть заработанных на тот год денег, продал права на скипидар своему дровосеку, и покрыл ипотеку, которую банк держал на это место. Несмотря на все произошедшее, дела у него шли весьма неплохо. Он владел почти двумя сотнями акров свободной и чистой земли, и ему хватало денег, чтобы начать засев нового урожая.

Но в том же году, 17 апреля 1937 года, пришел его час, и он слег. Зима того года выдалась морозной, и даже в середине апреля еще стоял холод. Все мы той ночью спали в одной кровати. Мама проснулась сразу после рассвета и удивилась, что он все еще в кровати рядом с ней. Ни в камине, ни в печи не горел огонь. Совсем недавно папа разделал свиней и подготовил коптильню для вяления мяса, что считалось тяжелой работой, и она подумала, что он просто устал и глубоко уснул. Она тихо встала, разожгла огонь в печи и приготовила завтрак.

Когда крупа сварилась, печенья нагрелись в духовке, вода вскипела в резервуаре, а кухня наполнилась теплом от печи, мой брат, которому было пять лет, зевая, зашел на кухню в пижаме из хлопка. Мама сказала ему пойти и разбудить папу. Он вернулся в спальню и встал напротив кровати, глядя на папу и меня, двадцати одного месяца от роду, спящего на его стороне. Хойет решил подшутить над папой ласковой детской шалостью, подойдя и скрутив ему нос, чтобы он проснулся — сначала нежно, потом сильнее, и потом сильно насколько мог. Но папа не двигался.

Он вернулся на кухню и сказал:

— Папа не просыпается и у него нос холодный.

Папа был мертв. Он умер ночью во сне от обширного инфаркта — настолько обширного и внезапного, что даже не успел пошевелиться, чтобы разбудить жену, чья голова покоилась у него на руке.

Мама закричала и выбежала во двор. Она долго стояла там, время от времени испуская безумные вопли ужаса. Крики призвали вдову Эллу Томас из ее лачуги, вслед за тем ее троих детей, и в конце концов весь наш дом заполонили люди, знавшие маму и папу.

Дверь сняли, чтобы использовать как охлаждающую доску, и положили тело на нее. Обычно женщины семьи приводили в порядок, омывали и одевали труп, закрывали ему глаза, расчесывали волосы и брили, готовя к похоронам. Но мама, по причинам, которые она не может объяснить, но которые я всегда относил к проявлению любви и уважения к мужу, попросила приехать бальзамировщика из Уэйкросса, что находился в тридцати милях от дома.

Когда папу обескровили, его кровь закопали за домом в глубокой яме, но недостаточно глубокой, чтобы его пес, гончая по имени Сэм, не понял, что в ней зарыто. Сэм лег на место, где зарыли кровь, выл всю ночь и продолжал выть еще трое суток, пока сам почти не умер от истощения, отказываясь от еды и воды.

Гроб тоже не позволили сколотить мужчинам из родни. Его привезли из похоронного бюро Минси, той же конторы, откуда приезжал бальзамировщик. Папу одели в единственный костюм, который у него был, и положили в деревянный короб. Все расходы на гроб, его транспортировку из Уэйкросса, и работу бальзамировщика, обошлись примерно в 60 долларов.

Двумя днями позже, 19 апреля 1937 года, гроб погрузили на повозку, которую папа приобрел на деньги с продажи Форда-Т, много лет простоявшего на блоках. В нее запрягли Дэйзи; остальные повозки, в которых сидели члены семьи, в баптистскую церковь свободной воли Коринт, что находилась в десяти милях от дома, тащили мулы. Один из мужчин, правивших второй бричкой вместе со своей женой Диной, был папиным старшим братом по имени Паскаль. Через восемь месяцев, в декабре, Паскаль разведется с Диной и женится на моей маме.

Они преодолели длинную и долгую дорогу к кладбищу за маленькой белой дощатой церковью и уложили папу в землю с деревянной табличкой в изголовье могилы. Позже мама найдет деньги, 150 долларов, на плиту и надгробие из джорджийского мрамора. Тот же человек, что крестил ее, когда ей было четырнадцать и позже связал ее и папу узами брака, проповедник Уилл Дэвис, произнес последние слова над открытой могилой в тот день, что совершенно не походил на апрель, он был дождливым, ветреным и все еще холодным.

К могиле папы прилегали две детские могилы. Один ребенок умер в 1927-м, а другой в 1928-м году. Оба они были детьми Смита. Первый прожил десять месяцев, второй — восемь. По некоторым личным причинам, мне всегда казалось очень правильным, что двое младенцев лежали рядом с человеком, который так сильно заботился о детях, кому говорили, что их у него никогда не будет, и который, обзаведясь ими, потерял своих малышей не потому что они умерли, а потому что он сам слишком рано покинул этот мир.

В ночь после папиных похорон кто-то пробрался в коптильню и украл все заготовленное мясо, подвешенное им там накануне смерти. Там было девять больших кусков, сосиски в коробах и головка