Юркие люди - Анна Андреевна Лужбина

Тетя говорила, что ей не нужен рецепт и болезнь она распознаёт по положению спины. Что все женщины нашей семьи очень чувствительны и поэтому горбятся от переживаний. Если бы я разговаривала с ней сейчас, то спросила бы, почему она нас не вылечила от этой чувствительности каким-нибудь волшебным порошком.

Ирис шевелил ушами и искал, что можно откусить или чего можно испугаться.

– Пойдем, пойдем к елкам, – сказала я. – Только не к соседским, ими можно отравиться.

В глубине леса стояли елки-великаны, куда красивее соседских. Они кормили бесплатно: Ирис потянулся к ним с большой радостью, а после стал есть собравшиеся на листьях сугробики. Потом Ирис попросил снять с него все лишнее и катался спиной по земле, дрыгая копытами. Я легла рядом с ним, пыталась сделать так же, как он, и получила огромное удовольствие.

Когда мы пошли в сторону дома, у просеки через березы белела шапка писательницы. В руках у нее были лыжные палки, и мне стало ее немного жалко. Чудачка, еще рано для лыж.

Из кармана ее пальто торчал ежедневник и горлышко странной бутылки. Заметив меня, она сразу же пошла ко мне навстречу с вежливой улыбкой, которые мне так не нравятся. Я резко развернула коня.

– Вы правда видите души? – кричала она мне в спину. – Как такое возможно?

Я увеличила скорость. Удивительно, как хранится в лесу первый снег. Будто его собрали в блюдце и сберегли, окружив нужной температурой. Я тоже так берегу своих животных – и сама себя тоже так берегу.

– А мои занятия? – кричала писательница. – Мы ведь хорошо начали! Вы так хорошо преподаете!

На самом деле я плохая учительница. Но верховую езду преподавать легко. Ездят ведь кони, а люди просто сидят сверху и делают вид, что управляют ими, как велосипедом.

Выбравшись из одной просеки в другую, мы подошли к моим любимым гнутым березам. Вдруг кто-то в соседней роще взорвал петарду, и я больно прикусила язык. Ирис с громким ржанием встал на свечку, я чудом удержалась, не скатившись с его красивой спины на землю, не ударившись снова больными ребрами.

Я спешилась и успокаивала Ириса: через ладонь я ощущала лошадиные мысли, в них сидел сосед и болтал ногами в красных сапогах. В плену моей головы зарождался вчерашний вой. Ирис решил, что снова съел что-то неправильное и что за это его наказали громкой петардой.

– Я уверена, что это он взрывает петарды! – сорвалась я на Ириса.

Мои слова подтвердила Нана: она выбежала из рощи, виляя хвостом и поскуливая. Я поцокала языком, и Нана дала погладить себя по голове, прощупать торчащие ребра. Она обнюхала мои ноги, а после побежала дальше.

– Когда-нибудь я тебя выручу, – шепнула я себе под нос.

На обратном пути мы заглянули в маленькую местную церковь. Я люблю церкви: мы с мамой ходили в похожую, это было свободное место. Мама ходила исповедоваться, а у меня никаких грехов тогда еще не было. Мамин священник был с такой бородой, в которую хотелось уткнуться лицом.

Пока Ирис стоял у входа (животных не пускали, потому что у них тоже не бывает грехов), я рассматривала иконы и потертые росписи на стенах. Мне нравились изображенные в этой церкви люди: красивые лица, а за лицами – нимбы, масляные блинцы. Иконы в нашей церкви очень старые, и я думала о том, как много людей вот так смотрели на них и думали почему-то о вкусной еде, а не о святости.

– Вы хотели бы поговорить со мной? – голос сверху.

– Оставьте меня, пожалуйста, в покое, – ответила я.

– Я здесь.

Я обернулась и увидела батюшку. Из-под коротковатой рясы у него торчали мирские ноги.

– Может быть, вам нужна какая-то помощь? – Батюшка смотрел на меня так же, как я смотрела на Нану.

– Мимесис! – я хлопнула себя рукой по лбу. – То греческое слово, которое я всегда забываю! Мимесис!

Ирис заржал, и я вышла из церкви.

С конюхом мы общаемся невнимательно, но каждый рабочий день я кормлю его щами, которые заготавливаю на двоих и сразу же на неделю. Отдельно я сварила два голубых яйца, скорлупу отложила для поделок, а яйца кинула в щи для сытости. За окном снова снег – наверно, уже четвертый. Щи конюх ел с таким аппетитом, что мне было приятно за свою стряпню.

После щей ели овсяное печенье, выдавливая на него сгущенное молоко из тюбика. Конюх рисовал сгущенкой лица: два глаза и улыбку. Из своего печенья я выковыряла весь изюм, потому что не переношу его. К печенью конюх выдул чайник иван-чая, потом резко встал и сунулся в мой туалет.

– Каждый раз забываю, что у тебя в сортире нет двери, – он развел руками, а я смотрела на него какое-то время молча.

– Дверь есть в гостевом туалете, – я громко поставила чашку и вытерла салфеткой рот. – Ты же гость? Вот и иди туда.

Потом конюх предложил мне поиграть в дурака, но я сначала не соглашалась. В карты играют, чтобы убить время, а мне не хотелось его убивать, уж лучше дальше пить чай и вытаскивать изюм из печенья ну или заняться двором и чисткой лошадей.

Но конюх стал меня уговаривать, и я зачем-то согласилась. Через минуту игры он начал мухлевать, прятать карты в рукава оранжевой рубахи. Я не понимала, как африканский негр может так по-скотски играть в дурака. От злобы я кинула ему в лицо все, что держала, включая козырного туза. И хотела кинуть что-нибудь еще, но под рукой были только изюм, салфетки и моя любимая чашка с флагом какой-то теплой страны, кажется Франции. Конюх смеялся, а я не понимала, почему он смеется, когда обманывает, это полное безумие.

– Жульничать меня научили в школе, – объяснял через смех конюх. – А чему плохому научили тебя в детстве?

– Курить и выпивать, – придумала я, тоже почему-то начав смеяться. Говорят, смехом заражаются.

Конюх с пониманием закивал. Закинув под столом ногу на ногу, он стал по-шулерски тасовать карты.

– А чего вы постоянно ссоритесь с Игорьком? Ну, который из двенадцатого дома. Он хороший мужик… называет меня шоколадным, приглашает к се-бе в гости, когда мается. Ему постоянно скучно. Мы часто сидим с его друзьями вот так, как с тобой сейчас.

– Это тот живодер? В красных сапогах?

– Ну, Игорек…

Я почувствовала, как лицо разогревается все больше. Я встала, чтобы отойти в сторону, и повернулась к конюху