Юркие люди - Анна Андреевна Лужбина

– Он запускает петарды и пугает всех животных, он считает, что я должна платить за деревья, которые свешиваются на общую дорогу, – с закрытыми глазами я начала загибать пальцы. – Но самое ужасное – собака Нана. Когда он уезжает в город, то запирает ее в сарае. Там нет отопления, нет еды, нет подстилки, нет общения… Его душа совсем гнилая. Может, ему так скучно, потому что его душа покрыта плесенью.

Конюх засмеялся в голос, и я сжала столешницу так сильно, что рукам стало больно.

– Я предлагал ему сегодня щенка, а он сказал, что от тебя возьмет только деньги, и то по безналу, чтобы не запачкаться. А еще спросил, когда у тебя к коням прибавятся зебры.

Конюх зацокал языком, как дурак.

– То есть он еще и расист! И ты это терпишь!

– Почему? Зебры здесь жить не станут, потому что замерзнут. Им не наденешь такой вот замечательный русский тулуп. Это не расизм, это юмор. Я вот не обижаюсь. А ты понимаешь юмор?

– Если он взял щенков, тебе придется вернуть их обратно! Или я сейчас же пойду и сама верну их…

– Он сказал, что за елки возьмет деньгами, а не щенками.

– Я заберу у него Нану.

– Зачем? Господи, да что вы привязались друг к другу?

– Нана страдает.

– Щенков бы взяла. Почему не взяла щенка? Нана – простая дворовая собака. Живет, как жили ее предки и как живут все ее щенята!

Я подошла близко к конюху и уставилась на его уши. Удивительно, какие они длинные и мягкие: наверно, если натянуть такое ухо сильнее, то дотянешься до плеча.

Конюх вроде бы хотел у меня еще что-то спросить, открыл рот, но не спросил. Я отвела взгляд от его ушей и посмотрела в глаза. Мы стояли друг напротив друга, и конюх дал мне руку. Приобнял так, будто я была вазой, которую нужно перенести из одной комнаты в другую. Я почувствовала, что одним движением он все испортил.

– Ты с ума сошел? – спросила я.

– Как меня зовут, знаешь? – конюх обиженно отдернул от меня руку и стал застегивать пуговицы тулупа.

– Что?

– Я тебе десять раз уже говорил, как меня зовут, ты запомнила? Не настоящее имя, так хотя бы русское?

– Дима?

Конюх закатил глаза. Распахнув дверь, он сделал несколько шагов вперед, а потом обернулся снова:

– Как можно видеть душу, если она сидит внутри? Ты выдумываешь? Скажи мне честно.

– А ты откуда знаешь, где она сидит?

Конюх набрал побольше воздуха, но вместо слов облизнул губы. Я почувствовала, что сейчас заплачу. Его душа поднялась к потолку и зависла над дверным проемом, заткнув ладонью свой рот. Моя душа всегда прячется, но я могу ее хорошо представить. Кажется, она могла бы биться головой о стену.

Он смотрел на меня еще несколько секунд, стоя на ступеньках, а потом ушел. Почему-то я поняла, что работать со мной он больше не станет. Хотя, может быть, все равно вернется, потому что нам было хорошо друг с другом, а испортил все он, а не я.

Чтобы успокоиться, я отрабатывала коней на корде: прицепив крючок с веревкой, кони радостно бегали по кругу. Я думала тоже побегать по кругу, но сил не было. Человеческое взяло свое.

Выпал пятый снег.

Вечером ко мне снова приходила писательница, но я ей не открыла. Я знала, что ей нужно: она хотела сделать мою историю чьей-то. Я читала все эти книжки, где жизни перерабатывают, как плохое мясо на сосиски, чтобы стало увлекательно и понятно. Она хочет сделать мою жизнь такой, чтобы угодить другим.

Я не ем мясо, хотя меня всегда восхищали падальщики: они переплавляют в своих животах живое в мертвое, как будто это не живот, а алхимический сосуд. Зато в моем старом холодильнике всегда много разных овощей. Часть из них, холодных, невкусных, я покупаю в соседнем магазине. Какую-то часть – замораживаю с лета.

Сегодня вечером мне захотелось приготовить перцы и кабачки на костре. Помню, как впервые оказалась в свободном лесу и мы делали шашлыки. Там был мамин знакомый, который сказал мне: ты – человек без пупка. Я тогда гадала, мог ли господь забыть кому-то сделать пупок. Потом поняла, что он вообще многое позабыл.

Коней я покормила, почистила и завела в денники, а сама села у костра вместе с Марусей. Нет ничего приятнее, чем костер зимой: искры поднимались в черное небо и делали вид, что они звезды. Маруся тоже сидела у костра, потому что к старости полюбила сухое тепло и жаловалась на артрит. Я знала, что впереди особенная ночь.

Через тихий ветер стало слышно, как скулит Нана. Ветер брал ее голос в щепотку и приносил в мою голову. Тонкий ласковый вой одинокой собаки, которой нужна любовь, а еще тепло, еда и свое место.

– Он снова уехал со скуки и оставил Нану од– ну, – сказала я Марусе, и она дернула ухом. – Он наверняка уехал в город, я чувствую это. Если она дома без него, то от одиночества грызет книжки, и он запирает ее в сарае вместе с вилами, граблями и газонокосилкой…

Маруся отвернулась и, чихнув, посмотрела снова на огонь. Я не понимала, почему Маруся совсем не проявляет сострадания.

– Будь здорова, – сказала я. – Понимаю, что тебе хочется жить одной собакой, но мы должны спасти Нану. Нельзя быть таким эгоистом и думать только о себе.

Маруся долго чесалась, а потом ушла в конюшню, к своей безглазой таксе.

Вой не прекращался. Из своего покосившегося сарая я взяла фонарик и лом, потому что видела на соседском красивом сарае гигантский, с собачью голову, замок. Я шла по дороге с ломом в руке, прошла мимо перекрестка и свернула к дому соседа. Я знала, что делаю правильно, и чувство правильности грело меня изнутри. Я была совершенно спокойна. Дом соседа стоял темный, покинутый, слышно было только, как в ледяном сарае скребется Нана. Калитка легко открывалась изнутри. На крыльце стояли соседские красные сапоги, подсвеченные круглой луной и звездами. Наверное, я могла бы сейчас наброситься на соседа с ломом, если бы он помешал мне спасти несчастную Нану.

Осторожно пройдя мимо входа в дом, я подошла к сараю. Замок на двери весил килограммов десять, не меньше. Где-то вдалеке зажглось окно, и я присела на корточки. Было слышно только мое дыхание, изо рта тянулся пар. С корточек я заметила, что замок не