Юркие люди - Анна Андреевна Лужбина

Этого соседа я разгадала месяц назад, когда услышала грустный вой собаки Наны. Не помню, чтобы какая-либо собака так жалостливо скулила. Он привязал ее к своей драгоценной елке, и Нана плакала от голода и страха, заматывая поводок на своей шее. Я кинула ей через забор булочку с маком, потому что другой еды у меня не было. Но на крыльцо вышел сосед и, напялив красные сапоги, сказал, что я хочу отравить его собаку. Тогда мне стало все ясно. Душа моего соседа жирная, в бородавках и слизи. Мятая, бесцветная, горбатая и плешивая. Она свернулась клубком в его брюхе и икала. Икота души – признак того, что та наелась грехов. Мой сосед – полнейший безумец.

Я завела Ириса в денник на первом этаже, а потом сидела на лавочке, покачиваясь от волнения. Удивительно, как рано темнеет в ноябре: по одной появлялись звездочки. Они перекатывались и дрожали, я чувствовала, как они разглядывают мой мир. Потом меня кто-то позвал, и это снова была соседка– писательница. В белой шапке с вязаными косами она напоминала странного альпиниста. Стояла под фонарем, сложив руки. Я спряталась от нее в конюшне, дожидаясь, когда же она наконец свалит. Кажется, один раз мы встретились взглядом. Она была готова перелезть забор, и к ней с лаем подбежала моя охранница, алабайка Маруся.

– Мне ваш конюх о вас кое-что рассказал! – закричала писательница под Марусин лай. – Пожалуйста, вы мне очень нужны!

– Я с вами не разговариваю! – крикнула я. Мне было страшно от такого внимания.

– Что? Я вас не слышу! – писательница достала какие-то бумаги и трясла ими. – Откройте! Хотя бы яйца мне продайте!

Маруся лаяла громко. Лошадиные души в конюшне были ярко-изумрудными. Я села в дальний денник и пыталась пропитать себя их светом, как ромовую бабу пропитывают сиропом. Я часто подражаю животным, так делали и древние люди. Это называется красивым греческим словом, которое я всегда забываю.

Маруся легла рядом, положила свою горячую крупную голову на мое больное колено. Она похожа на кошку тем, что лечит раны и боли.

– Спасибо, дорогая Маруся, – шепнула я ей.

Писательница ушла через полчаса, и я задала коням ночное сено, закрыла на сон конюшню. Вернулась в свою часть дома на втором этаже, но совсем успокоиться не получалось. Я постригла волосы машинкой еще короче обычного, до ежика. Выпила ромашковый чай, сразу весь чайник, а еще нюхала лаванду, массировала виски и волшебные точки на стопах. На блюдце в середине спальни дымил шалфей. Я сняла тяжелые серьги, браслеты и кольца. В кровати долго крутилась: голова после стрижки казалась незнакомой, хотелось снять и ее, как сережку.

Но я все-таки уснула, хоть и как-то не так, с другой стороны кровати. Ноги были там, где обычно лежала подушка. Вместо снов приходили цвета: красный, желтый и снова красный. Кожа зудела, хотелось снять ее, чтобы найти под ней новую, спокойную кожу.

Я проснулась оттого, что в денниках на первом этаже забили копытами кони. Кони разбудили Марусю, она низко и грустно залаяла. Я посмотрела на часы – не было еще пяти. Моя спальня прямо над животными, поэтому я все слышу. Кони знали: я тут, наверху, – и всегда звали меня, если что-то не так.

В спальне черно, только нитка лунного света между закрытыми шторами. Шума снизу все больше, вот и испуганное ржание, и топот. Куры кудахтали. Включив свет во дворе, я выглянула в окно: по леваде бродила горбатая лошадь, напоминающая сломанную игрушку. Лошадь сделала хромой круг и подошла к остаткам вечерней каши, огрызкам промерзшей моркови.

Накинув куртку и взяв хлыст, я выбежала во двор. У левады стояла не лошадь, а молодая лосиха. Я застыла: удивленно рассматривала ее лицо, неловкие, слишком круглые уши. Наверное, лосихе страшно от первого мороза и опустевшего к зиме леса. Она никогда не видела снега и недавно оторвалась от родителей. Егеря еще не начали оставлять в лесу солонцы, она пришла ко мне за едой. Ее беленькая, похожая на дымок душа была как пар из большого рта.

Мне захотелось подойти ближе, но лосиха первая рванула с места. Разъехалась нелепыми тощими ногами по льду, со стоном понеслась на меня. Я сделала бестолковый шаг и замерла, а лосиха пробежала так близко, что я ощутила прикосновение шерсти, запах облепихового жмыха из каши для моих лошадей. Может быть, лосиха дыхнула тем, что у них своровала. Я упала на лед и почувствовала край копыта, оно напомнило мне острую кошачью лапу. Потом стало тихо. Вместо красного цвета пришел белый. Я подумала, что дымок нельзя ухватить, им можно только любоваться. Самый свободный в этом мире – дымок.

Я очнулась от собачьего запаха, от того, что мой нос облизывала взволнованная Маруся. Она не могла понять, почему я решила подойти так близко к дикому животному из опасного темного леса. С ее языком ко мне возвращалось тело: пришла новая боль в спине и ребрах. С трудом встав, я потрогала свою голову, цела ли, и зашла в конюшню. Животные были спокойны.

В волчьей стае есть такие особи, которые помогают перевозбужденным сородичам. Они подходят к тем, кто не может успокоиться, и вылизывают уголки их ртов.

Может быть, и у людей тоже есть какой-то секрет, но они слишком мало знают о себе. Я ищу этот секрет уже много лет, но еще не смогла найти. У животных все намного проще.

Я купила этот дом потому, что он совершенен. Может быть, в нем многое не работает или не достроено, но он для меня как живой. У него есть окна-глаза и двери-уши. Чем больше живых душ у него внутри, тем ему радостнее.

Там, где я родилась, не могло быть ни одного животного. Только раз я увидела крысу, а лошадки были только игрушечные. Их ноги казались бархатными, и мне нравилось их гладить. Я гладила их так много, что лошадиные коленки стерлись до пластика. Я расчесывала их хвосты, и они вываливались, оставляя в игрушечном теле круглые черные дырочки.

Мне нравится, что здесь все вместе: и человек, и звери, и насекомые. Вокруг бегают колючие ежи и хищные лисы. В лесу летают свободные птицы. В городе или рядом с ним я всегда ощущала бездну. Из этой бездны сквозило и завывали разные голоса.

Предыдущий хозяин