Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

– Доброе утро, господин Вермеер! Как продвигается работа?

– Неплохо, благодарю вас. Зашел поинтересоваться, не привозили ли вам больше лазурит?

– Лазурит, говорите? Наслышан о ваших грандиозных планах. Нет, новый не завозили, но у меня все еще лежит тот чудесный кусок. – Он барабанит пальцами по прилавку.

– Тот же, что в прошлом месяце? Три гульдена для меня все же дороговато…

– Вы же знаете мой подход: каждый стювер, потраченный у нас, вернется к вам в тройном размере.

Невысокий скрюченный человечек ныряет под прилавок и роется в одном из ящиков.

– Не утруждайтесь, я помню тот камень. Не ожидается ли вскоре новой поставки?

Торговец распрямляется и кладет между нами кусок лазурита, словно рассчитывает тем самым подтолкнуть меня к покупке.

– О планах моего поставщика разве только гадалка расскажет. Может, завтра появится…

– А может, через полгода. Знаю, знаю.

– Посмотрите как следует. Сейчас вам придется раскошелиться, но зато ваша картина получит то внимание, которого заслуживает. Недаром синий называют цветом фараонов.

Лавочник видит, что меня раздирают сомнения, и скребет лысый затылок – оставшиеся волоски обрамляют лысину лошадиной подковой.

– Только подумайте, господин Вермеер. Похоже, этот камень проделал столь долгий путь именно ради вас. Представьте: его сначала добыли в горах Персии, затем верблюжьим караваном привезли на Средиземноморское побережье, а через долгие недели плавания он наконец добрался до берега и через Венецию прибыл к нам, чтобы в один прекрасный день показаться на глаза господину Вермееру, который перетрет его в краску и тем самым подарит новую жизнь.

Лавочник отступает назад, раскинув руки, словно подчеркивая свою правоту.

– Что скажете, если я сделаю вам скидку в десять процентов, – говорит он, разводя руки еще шире, – как постоянному покупателю и служителю изящных искусств?

Выхожу на улицу с лазуритом в кармане. Ван Рейвен хочет синего, и он его получит. Синий цвет проясняет разум, так ведь? А ясный разум – именно то, что нужно Делфту.

Что ж, значит, портрет Таннеке и синий цвет. Хорошо бы для начала ей повязать тот передник Марии Тинс. Прямые лучи света падают на ткань, в складки положим тень – превосходно! На ходу пишу картину в голове, и тут меня обдает одновременно жаром и холодом: свернув на Волдерсграхт, натыкаюсь на свою тещу. Учитывая размеры города, такие встречи неминуемы, и все же у меня каждый раз сводит желудок. Она шагает, распрямив плечи и высоко держа голову. Ей бы впору маршировать с отрядом городской стражи.

Обычно она избегает здороваться со мной – оборачивается в поисках какого-нибудь знакомца и набрасывается на бедолагу с расспросами о здоровье и благополучии, изо всех сил изображая радушие.

На этот раз я сам отворачиваюсь к ближайшей витрине. Передо мной магазин с табачными товарами: трубки разной длины, многочисленные сорта табака в деревянных коробочках.

Не удивлюсь, если она меня уже заприметила. Ну так что ж? В стеклянной витрине наблюдаю, как она проплывает мимо, одетая в безупречные черные одежды, сшитые по последней моде, благочестивая и как огня боящаяся скандала. Вдобавок ко всему эта нелепая круглая шапочка, в пику преобладающим в обиходе квадратным, говорящая о том, что вы имеете дело с католичкой.

Здравствуй, дорогая теща! Приветствую тебя, и твою волосатую бородавку, и твой кружевной воротничок с золотым кантом, и каркающий голос, и неизменные четки в руках для защиты от Сатаны – можно подумать, он нападает на тебя три раза в день.

Все, свернула за угол. Вздохнув с облегчением, продолжаю свой путь. Мимо по мостовой тарахтит повозка.

Все-таки удивительно, как такая женщина умудрилась произвести на свет Кат. Каким образом у делфтского пугала родилась воплощенная грация? Очень странно. Хотелось бы мне посмотреть на лицо святого Петра в тот день, когда она предстанет пред небесными вратами. Сдается мне, что отвечать придется ему самому.

Катарина утверждает, что у ее матери есть и хорошие черты. Что ж, разумеется, перед дочерью она старается сохранять мир – разводит руки наподобие святой Девы Марии, провозглашая свои добрые намерения, да только стоит мне остаться с ней наедине, как на ее лице появляется такая гримаса! В ее крошечных глазках сквозит отвращение. Возможно, это не совсем верное слово, ведь отвращение лежит на поверхности, а под ним кроется глубокое удовлетворение, словно она – воплощенные банальность, безвкусица и узкомыслие – нашла наконец человека, ответственного за все невзгоды. Этот взгляд говорит о том, что она не даст мне спуску.

Однако чем больше теща рассуждает о своих принципах и правилах, тем яснее для меня, что она просто боится. Вся ее напыщенность гнездится в карточном домике из страхов.

Именно потому она настаивает на том, чтобы я принес ей извинения и тем самым проявил свою покорность. Ничего подобного я делать не собираюсь, это будет неверным сигналом. В прошлом году мы слегка повздорили… Ладно, верней сказать будет, знатно поскандалили. Я вышел из себя из-за того, что Мария Тинс все ускользала от ответа. Я потребовал объяснений, почему она не заступилась за Катарину, не защитила дочь. Лишь потому, что я осмелился заметить, что она перепоручила дочь заботам судьбы, – а с этим поспорить трудно, – меня назвали наглым и упрямым бесстыдником и кое-чем похуже. Теща с удовольствием кричала бы на всех углах о том, как зять ее опозорил, да только позор обитал в ее доме задолго до того, как я бросил ей справедливый упрек.

Нужно было поступить умнее? Ах, в кои-то веки можно сказать правду, и, если такова ее цена, что ж, останусь жить на постоялом дворе. Подумаешь, наверху шумновато.

Во мне бурлит гнев, и вместе с ним на поверхность всплывают воспоминания. В прошлом ноябре Кат ушла с подругами на музыкальный вечер. Я тогда еще жил в их доме. Мы с Марией Тинс довольно долго избегали оставаться наедине, сохраняли вежливость и старательно обходили острые углы.

В тот раз – помню, из-за сильной грозы потекла крыша, и мы расставили повсюду ведра, – я столкнулся с ней в кухне. Похоже, нам обоим приспичило пожевать орехов или слив. Не знаю зачем, но теща походя обронила, как ей жаль, что я больше не пишу картин из жития святых. Я не имел намерения ввязываться в ссору и мирно ответил, что трудные времена толкают нас на трудный выбор. В моем ответе не было ни тайного подтекста, ни насмешки. Мне хотелось побыстрее пойти