Девушка с кувшином молока - Маттиас Роземонд

Тремя днями ранее к нам наведывался Виллем и, как всегда, навел шороху, отчего Кат сильно расстроилась. Она близко к сердцу принимает судьбу брата. Тут Мария Тинс заметила, что Кат – чувствительная натура и нуждается в защите. Я был с ней согласен, хотя не мог уразуметь, при чем тут жития святых. Может, тещу раздосадовало, что я снова ходил по дому в сапогах вместо дурацких зеленых домашних туфель? Естественно, я спросил, к чему она клонит. Мария Тинс пояснила, что ее как мать расстраивают постоянные ссоры между Кат и Виллемом. Теща считала, что кто-то должен вмешаться и положить конец раздору. Тут до меня дошло, что она назначила на эту роль меня.

Возможно, я слишком долго откладывал объяснения. Вся ярость, копившаяся во мне целый год, разом вышла наружу. Какое право имела она заводить этот разговор? Разве не ее материнской обязанностью было защитить дочь? Я высказался, не выбирая слов, хотя уже не помню точно, как именно. Тогда она завела шарманку о своем добром имени и репутации среди прихожан и приплела к этому мои скромные успехи на художественном поприще. В общем, слово за слово, я пробурчал кое-что себе под нос, а теща велела мне повторить разборчиво. Ну и пожалуйста, я прямо ей заявил, что она ничего не смыслит в искусстве. Побледнев, Мария Тинс ответила, что ее коллекция искусства будет побольше, чем у кого бы то ни было в городе, и что она внесла огромный вклад в его развитие. Тогда я парировал, что, пожалуй, она знает точную цену каждого предмета искусства в своем доме, но не осознает их ценности. В ответ она разразилась тирадой, которую даже повторять не стоит.

Не хочу больше вспоминать детали той ужасной сцены, скажу лишь, что к тому времени, когда Кат вернулась домой, я уже перебрался обратно на постоялый двор. Признаю, что поспешил, но теще удалось задеть меня за живое. К тому же работа над картиной шла не слишком хорошо. В ноябре еще слишком темно, и мне не удавалось перенести на полотно видение, сложившееся у меня в голове, вдобавок до меня дошли слухи, что один знакомый художник – дилетант даже не второго, а третьего сорта – получил внушительную сумму за картину, которую намалевал меньше чем за неделю.

Кат разозлилась и на меня, и на мать. В общем, мы все злились друг на друга. Жаль, что дело так далеко зашло, но не я затеял ссору, а пути назад больше нет.

К моему небольшому утешению, неделей позже Кат вместе с маленькой Марией перебрались ко мне, потому что Кат тоже повздорила с матерью, о чем она, впрочем, не сильно распространялась. Сказала только, что отныне мне на Ауде-Лангендайк вход заказан. Что ж с того? Мы были вместе, мы были счастливы, мы резвились втроем, словно малые дети.

А теперь? Мне удается проскользнуть в дом напротив только субботним вечером. В «Мехелене» о сне можно забыть, там в этот день танцы, не говоря уже о том, что творится наверху.

Мы тщательно оберегаем покой Марии Тинс. Кат запирает дверь в спальню, а к тому моменту, как теща встает, птичка уже упорхнула.

Теща предпочла бы, чтобы вокруг ее дочери не было никаких мужчин, хотя той – не станем об этом забывать – уже двадцать шесть. Должно быть, в мамашиной голове сложилось, что подобная бдительность приблизит ее причисление к лику святых. Я бы с удовольствием простил ей упрямство, нетерпимость и безвкусие, не будь она такой лицемеркой, однако ее жизнь представляет собой сплошное притворство, фасад которого она строит по кирпичику день за днем.

Значит, она одна во всем виновата? Признаюсь честно, мне следовало быть осторожнее при написании той бордельной сцены, но меня уже понесло. Я написал девушку и клиента. На заднем плане оставалось место для сводни – так композиция более-менее походила на ту, что на картине Бабюрена. Что-то меня подтолкнуло придать старухе сходство с Марией Тинс. Возможно, я хватил через край, только слишком уж страстно она всегда клеймила блуд. К тому же я изобразил и свою персону в насмешку над самим собой. Так и вышло, что мы все вчетвером предстали на этом портрете.

Однако пора подвести черту под прошлым. Картину вывезли из города, и Марии Тинс, которая, насколько я знаю, никогда не видела ее собственными глазами, хватит бы уже жаловаться на сей счет.

Мне надо договориться с Кат. Она считает, что мне стоит сперва наладить отношения с ее матерью, но я не вижу в этом ни малейшего смысла. Дело кончено.

Во время прогулки главное – не выпалить сразу, что все решил. Нужно иметь терпение и плавно подвести ее к тому, что нашел наилучший выход для нас обоих.

Мне следует говорить уверенно.

Смотреть ей прямо в глаза.

Внимательно выслушивать ее вопросы.

Спокойно на них отвечать.

Осталось ждать сорок пять минут.

9. Таннеке

Сегодня в доме все кувырком, потому что Катья снова сказалась больной. Я только вчера вечером видела, как она разгуливала по городу, однако предпочитаю об этом умолчать, вдруг она действительно лежит в постели с жаром. Катья, конечно, славная девчушка, но уж такая безалаберная.

Шесть раз бегаю за водой с коромыслом и ведрами, чтобы вымыть пол. Почистить котлы и дверные ручки уже не успеваю. Ох, как мне знаком этот недовольный взгляд Марии Тинс! Если Катья и завтра прогуляет, придется не только нагонять упущенное, но и самой чистить камин. А ведь еще и большая осенняя уборка на носу!

Я вовсе не жалуюсь, мне нравится моя работа. Один-единственный раз я подумывала, не взять ли расчет. Дело было в прошлом феврале. Сперва спросила совета у матери. Она, конечно, была наслышана о скандале и считала, что семейство Тинс ни в чем не виновато и мне нельзя оставлять их в тяжелое время. Я все еще сомневалась и пошла к пастору с вопросом, можно ли мне по-прежнему работать в доме у Тинс. Тот ответил, что художники сильнее подвержены гордыне и похоти, хотя он делал все возможное, чтобы вернуть Яна в паству. В остальном он согласился с матерью и ее рассуждениями о моем визите на постоялый двор. Да, мне пришлось о нем рассказать, иначе как объяснить, что я своими глазами видела полотно? Отделалась строгим внушением – меня отчитали: неужто не ясно, что, потворствуя любопытству,