Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Обожди. Вот зайдет к той ветелке солнце, мы и уйдем отсюда. Голова болит? Так пойди ляжь под кустик, поспи.

Но ему не хотелось оставлять ее, он все сидел около нее, скулил и заглядывал в ее красное, с опаленными веками лицо. Она веселила его, шутила, а между бровей ее — золотистых, узенькими змейками прочертивших лоб — все время держалась тугая складка скорби и нерадостных дум.

Повечеру они шли домой. Матюха еле поспевал за матерью, все время глядел на ее сухопарые с острыми пятками ноги и слушал ее посветлевший ввечеру голос:

— Такая твоя доля, Матюшенька. Нет у тебя головы родимой, вот и весь век твой будет сиротский, оплаканный. А ты не думай об этом. В думе легкости немного. Наша легкость в слезах и в песне. Наплачешься, наиграешься — и тихость на тебя сойдет, будто ты самый богатый и счастливый.

Он не понимал тогда этих слов, все следил за ее мелькающими пятками и через них как-то понимал, что мать измотана нуждой, горем, а все бодрится, веселит себя.

Помнились и песни матери — тоскучие с длинными переливами. Она пела их в долгие осенние ночи за прялкой и в весенние вечера после ужина, сидя на пороге избы. Матюха жался к ее коленям, слышал, как колышется ее грудь и в ней бьется песнь, глядел на заречные бугры, на золотые бусы огоньков в заречной деревне, — и ему было тогда тепло, весь мир рисовался отзывчивым и счастливым. Почти каждый раз песня матери кончалась слезами, она сжимала ладонями его голову, шептала, сглатывая слезы, чудные и непонятные слова.

И теперь, припоминая мать, Матюха со всей отчетливостью видел себя со стороны — оборванного, нескладного, никому не нужного. Ему хотелось спросить коров, плачущее небо, пролетающих птиц, спросить требовательно и властно:

— Почему это так? Кто это сделал?

И до самого вечера его не оставляли тяжелые и неповоротливые вопросы, распиравшие набухшую под шапкой голову. Почему он — вечный пастух, бобыль и нищий? Он любит скотину, умеет ее накормить, сберечь, так почему же на него смотрят все, как на дурачка, и от своей работы он не видит радости?

В такие дни он незаслуженно бил набутевшим и отмытым кнутом коров, ругался на подпасков, и в нем зрело решение: плюнуть на все и завтра не выгонять стада.

Но так уж он был устроен, что после крепкого сна от вчерашнего решения не оставалось и следа. Он выходил на сиреневый утренний туман, оглядывал веселые кучки почти черных рассветных облаков, шел за стадом, пахнущим молоком и горячим пометом, и в голове роились веселые слова. Он вынимал из-за пазухи рожок и играл переливисто, с задором, улыбаясь по пути заспанным, с неушедшими снами в припухших глазах бабам.

II

Лето избавляло Матюху от скучной обязанности топить печь и готовить себе пищу: пастухи кормились по дворам. Вместе с удовлетворением от мысли, что он будет сыт, что для него в каждом доме готов праздничный обед, что сумка его будет набита пирогами, ветчиной и яйцами на завтрак, — это подворное питание приносило Матюхе горечь познания людей. Обед за чужим столом давал ему возможность видеть всю скрытую от соседей жизнь семьи, замашки хозяина, его отношение к людям. В то время, когда какой-нибудь Таганок или Тереха Быдрый, имеющие по одной корове, норовили накормить пастухов из последнего, без конца угощали, виновато поеживаясь от очевидной для постороннего глаза бедности, угощали от всего сердца и старались разговорами скрасить скудость обеда, богатые мужики, повинные кормить пастухов по четыре-пять дней, глядели на них со злобой, и во время обеда в избах висело недоброе молчание. Было неловко, когда такой хозяин с неприкрытой грубостью одергивал бабу, если та изъявляла готовность подбавить мяса или поставить на стол лишнюю крынку молока.

За свою долгую практику Матюха узнал привычки каждой в селе бабы и мужика. С переходом на обед к жадному хозяину он подговаривал других пастухов есть побольше, не торопиться вылезать из-за стола, — тогда хозяйке волей-неволей приходилось подбавлять им каши и делать вид, что делает она это с радостью, хотя на самом деле давно кляла их и кормила только из боязни худой славы, заботясь о своей скотине.

Матюха подмигивал пастухам, те давились от смеха, с трудом сдерживали на лицах постно-торжественное выражение, ели долго, через силу, тайком распуская под столом пояски.

А он с заботливым видом говорил:

— Ешь, пока живот свеж. А живот завянет — и еда не заглянет.

Чаще всего этот номер приходился на Сальника. Тот начинал догадываться о тайном сговоре пастухов, становился податливее, пробовал шутить, но Матюха понимал его замысел и не ослаблял нажима.

В тот вечер они кончили ужинать при огне. Окрошка с солониной была густа и масляниста. Пастухи кончили третью миску, хлебали уже лениво, полусонно взглядывали на Матюху, но он все подмигивал им, неустанно носил из миски полную ложку, ел и переговаривался с Сальником. Под лампой голова Сальника казалась густо-огненной, он барабанил растаращенными пальцами по столу, бубнил в бороду глухо и неразборчиво. Было похоже, что голосу в груди у него было тесно и он никак не мог пробиться в заплывшее горло:

— Ну вот, к примеру, тебя, Мотя, взять. Можешь ли ты осилить свою землю и на ней правдаться? Никак не под силу выйдет. К земле много кое-чего надо, один голыми руками ее не ухватишь. Зарежешься, а все равно в батраки пойдешь. А наше право воротит так: всех разорить, а землю заставить давать в сто раз больше. Разве это мысленно? Голова лукошком у того, кто эту думу задумал.

— Не сразу все начинается.

— Вот-вот. Это ты добро сказал. Истинно не сразу. Для-таких делов дом веками приобретается.

— Придет такое время, всем поровну будет.

— Будет? — Сальник вскинул на Матюху голубые поросячьи глазки и разгладил жесткую заросль усов. — Похвалил я тебя, а выходит зря, за напраслину. У тебя тоже шарик-то не круто работает. Чудак, раз иной он сроду проитария, где ж у него будет? Могет ли он в ногу с настоящим хозяином правдаться? Разве их всех содержишь? На них и всего нашего царства не хватит. Ты вот по скотинской линии понятием владеешь, а на другое дело у тебя ума нехватка окажется. А у нас сейчас так колесо пущено, что человеку три алтына цена, а его в большие дела пропихивают. Он там и ворочает! За что, вопрос является? Дело он бог знает, как понимает? Совсем обратно. Он — проитария,