Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

жалеть убитого. Степан, свершив сыновний суд, наложил запрет на готовое излиться сочувствие, на выражение соболезнования Анне Ивановне. Люди входили в избу, молча глядели на кончик посиневшего носа Зызы, обмытого, принаряженного в последний путь, и, торопливо крестясь, пятились к двери.

Возвращение Илюнцева Пашки из Бреховки резко изменило русло толков. Смерть Зызы получила иной смысл, и проступок Степана из непрощеного греха превращался в доблесть.

Пашка привез в Дворики содержание слов Степана, с которыми тот обратился к бреховской бедноте, привез, утеряв последовательность и свежую убедительность доводов. Но главное Илюнцев сберег. И этого было достаточно, чтобы разорвать сомкнувшиеся вокруг Двориков горизонты, приобщить здешнее событие к событиям истории, начало которой положил Октябрь семнадцатого года. Люди вдруг увидели, что течение их жизни, выращивание домашних планов зависит не только от них самих и окружающих людей, — будущее определяли тысячи, миллионы возможностей, неуловимых движений, ошибок и неудач, подъемов и падений человеческой энергии, вспышек, неудержимого энтузиазма на каждой точке страны, вышедшей на поиски новой эпохи. И будущее зависело от поведения каждого из них.

Обожженный рассказ Пашки о событиях, готовых подкатиться к околице Двориков, поставил перед каждым из слушателей один вопрос: остаться в стороне или поднять руку и присоединиться к тем, которые решили тронуться вместе с отрядом в степь, в неведомое, в смерть? Остаться — значит примириться с мыслью о том, что завтра в степь вернутся старые хозяева, опять поднимут голос Ерунов и Борзых, завтра посрамленный Тарас вновь будет изгнан из своего дома — нищий, одинокий и жалкий; завтра разрушат хилые строения багровцев, по щепам раскидают последнее добришко бреховской бедноты; завтра со стыдом придется расплачиваться за разгул, за буйство и сладкие мечтания о будущем, радостном уж тем одним, что не придется кланяться богатому соседу.

Остаться безучастным ничего не стоит — достаточно отвернуться от света, сделать вид, что у тебя развязалась у лаптя веревка… Но эта безучастность вычеркивала из жизни прожитый год, год трудных побед, год проснувшихся желаний, новых привязанностей, дружбы, любви.

Почерневший за этот день Пашка облизал сухие губы и хрипло сказал:

— Помните, что, если мы сейчас разлетимся, после уж дела не поправим. Никто за нас не пойдет. И вот… — он сурово развел губы, пытаясь улыбнуться. — Думайте, ребята, хорошенько. А я пишусь первым…

Тарас метнул на Пашку мутным глазом, лицо его перекривилось так, будто в ухо ему налили кипятку.

— Тут, Пашунька, и думать нечего. Все давно удумано. Вписывай и меня.

А Лиса вдруг подошла к столу и сказала, прикусив задрожавшую губу:

— Говорят… плохо Степан сделал… кровь свою. А мне то же делать приходится, ребятушки: на родного сына охотиться надо. Но… — она прикусила губу плотнее и вскинула вверх руку. — Но раз надо, то надо! Сама не гожусь. Гришку запиши. От моего дома должен быть один человек.

Один за одним к столу подходили, говорили, коротко и тяжело повертывались, унося на согнутых спинах принятый груз вместе с затвердевшей решимостью отдать последнее для утверждения революции и установившегося порядка жизни.

Когда Петр вошел в избу Шабая, где происходило собрание бедноты, главное было уже решено. Освободив место приезжему, Павел Илюнцев молча показал ему на список. Петр обежал глазом ряд имен и фамилий и взволнованно-широко улыбнулся: в списке значились все его друзья и единомышленники, с кем хлопотно, тревожно и радостно провожал он этот хороший, долгий и грузно насыщенный событиями год! Тарас, Митька, Шабай, Чибесихин, Илюнцев — все это, люди его призыва, это он медленно, через мусор будничных; дел притянул их к революции, он помог им увидеть путь своего избавления от несовершенств жизни, — разве не стоило ради этого жить, волноваться, ставить на карту последнее, что имел он, — жизнь?

Петр не осилил поднять глаз на безмолвно ждущих его, слова, стеснившихся к столу людей. Помешала малодушная мысль о том, что он может оскандалиться и не сдержать радостных, слез. Прихватив пальцами заплясавшую нижнюю губу, он медленно сказал:

— Ну, а кто же тут-то? Ведь почти все…

Ответил ему Митька, помутневший за этот день и даже забывший покрутить копчики уныло повисших усов:

— Артем Сергеич за всех тут отдуется. Ему все доверие. А тетка Пелагея ему в подручные.

Петр встретил утемненный думой взгляд Митьки и почувствовал к нему почти братскую нежность. Но ответить ему он не успел: к столу размашисто подошла Доня.

Вот ее-то никак не ожидал встретить здесь Петр! Зачем ей быть среди этих людей, спаянных между собой унижением подневольного труда, вечной в дому нуждой, недоеданием, проклятием, нависшим на них задолго до появления на свет? Что делать здесь Доне, знающей спокойствие непреходящего достатка, привыкшей помыкать людьми и умеющей зло и остро насмехаться над худобой чужого изъяна?

Он глядел на нее испытующе, вкладывая в прямоту взгляда непреклонность своего вопроса. Но Доня выдержала его взгляд и твердо спросила:

— Объясните мне, товарищ Багров, что, нам, бабам, можно в этот список писаться? Ну да, с мужиками вместе на усмирение?

Петр растерянно взялся за чуб. Доня стояла перед ним прямая, спокойная, — и ему вдруг показалось, что это не та Доня, которая когда-то обнимала его, шептала в ухо сладкие бабьи слова, ждала его долгие вечера за ригой, не она плакала в поле в синюю предпасхальную ночь. Ничто не напоминало о прошлом! Похудевшая и оттого ставшая строже и чуть-чуть старше, Доня была дорога, как воспоминание о матери, и далека, как невозвратное. Чувствуя, как кровь прилила к щекам и утеплила уши, шею, Петр, заикаясь, спросил:

— Разве… ты тоже хочешь?

— Ну да. Не для разговорки ж спрашиваю.

Твердость Донина голоса пресекла говор вокруг. Все обернулись в сторону стола. И это общее внимание заставило Петра одернуться. Под скрестившимися взглядами людей, которые ему верили, он вдруг понял всю значительность вопроса Дони. Из дорогой утраченной любовницы она перерастала в огромный образ крестьянки, идущей рука об руку с мужем, братом, сыном на защиту октябрьских завоеваний. Доня превращалась в ценный повод к митинговой речи. Петр провел ладонью по лицу, смахивая с себя растерянность последних минут, и сказал громко, с той значительностью, которая присуща словам в речи к большому собранию:

— Революция, товарищи, уничтожила разницу между женщиной и мужчиной. Женщина теперь вольна делать все, что она считает нужным по сознанию своего революционного долга. И я, товарищи, запишу в ваш список эту женщину как добровольца. Но только один вопрос. — Он окинул Доню испытующим взглядом. — Знаешь ли ты, за что идешь и против кого идешь?

Доня победила его улыбкой и убедительной сочностью расцветшего голоса. Она повернулась