Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

недавно обещавший Настьке выкроить денек-другой и съездить с ней по первой пороше в Дворики, окунулся в хлебозаготовки с головой. В деревнях сельсоветы и комитеты бедноты рвались на части: зажиточные крестьяне не хотели вывозить свои хлебные излишки, не давали по нарядам подвод, дело доходило до открытых скандалов. Приходилось нажимать силой волостной власти, кое-кого брать «за машинку». Работа налаживалась, но Петр чувствовал, что спокойствие в деревнях висит на волоске, богачи, огрызливо подчиняясь нажиму, готовы в любой момент, по первому крику ринуться в драку, и если это случится… Петр хватался за голову, ему рисовалось поголовное избиение, крушение всего, что с таким трудом наладила советская власть. Оттого он старался всюду бывать сам, отстраняя Воронина и Плотникова от поездок по сельсоветам:

— Вам надо временно воздержаться. Вы — рабочие, а это для кулаков аргумент. Мне они не ткнут в глаза бесхозяйственностью или непониманием ихней жизни. Я, брат, этих жмилов-давилов сразу укорочу.

И в каждодневной гонке по ненакатанным степным дорогам на норовистой советской кобыленке — Змейке — было ли когда помнить Петру о Настьке, о семейных поездках в Дворики!

Один раз, ужиная вдвоем с Настькой, Петр весело заговорил о проделках Змейки, не раз заставлявшей его идти за ней вслед пешком, восторгаясь ее хитростью и упорством. Говорил он долго, смеясь и не прерывая еды. И мгновенно смолк: Настька глядела на него широко раскрытыми глазами, губы ее дергались, и ложка прыгала в трясущихся пальцах. Петр, проглотив смех, тихо спросил:

— Что ты? Больна, что ль?

Но глаза Настьки не дрогнули от скупой теплоты вопроса, как это бывало до того, она все так же твердо глядела ему в лицо, и бледность, разлившаяся по ее лицу, переходила в синеву. Потом она сухим шепотом выговорила:

— Лошадь, и та… Ах, Петруша, Петруша!

— Что лошадь? — вскинулся Петр. Укоризненный шепот жены предвещал длинную жалобу, попреки, что всегда бесило его до последней степени. — Да знаю! Скажешь, лошадь мне дороже тебя, что я не бываю дома, что… Довольно! Это я уж слыхал. Ешь лучше. Я тебе ничего не говорил.

Он решительно понес ложку к миске, но на полпути остановился. Короткий взгляд на Настьку поверг его в смущение, перешедшее в ознобливый трепет. Настька откинулась к стенке, сидела с закрытыми глазами, словно восковая, и из-под плотно сомкнутых ресниц прозрачными бусинками выбегали слезы. Чуть не сбив стол, Петр вскочил и подбежал к Настьке.

— Что с тобой? Ну! Об чем ты?

Он топтался около нее, удрученный сознанием своей виноватости передней, не решаясь прикоснуться к ней, словно прикосновение его пальцев могло осквернить чистую красоту этой близкой и все же неведомой ему женщины.

— Настя!

Сухо скрипнули половицы. Петр ткнулся головой в колени Настьке, ожидая еле слышного прикосновения к волосам привычно ласковых пальцев, но руки ее остались неподвижны. Вместо успокаивающего жеста Настька тихо сказала:

— Отвези меня домой.

Молчание висело тяжелым гнетом. Петр привстал с колен. Настька все плакала, и по бледности ее щек пролегли две светящиеся дорожки. Упоминание о доме выдуло из груди Петра последние крохи минутной жалости. Дивясь самому себе, он размашисто прошелся по избе и сухо сказал:

— Ты мне дергаешь нервы! Да! Ты не хочешь считаться с тем, что я верчусь, как черт в колесе, не вижу дня и ночи. Мы сейчас переживаем сложнейшее время, а тебе на все наплевать. «Домой хочу». Как не стыдно! Что ж, я сяду с тобой дома и буду в куклы играть? Тебе этого хочется? Ну, а я того не желаю!

— Я тебя не прошу об том…

— Не просишь? — Петр остановился и окинул Настьку коротким взглядом: она не плакала и, кусая губы, глядела перед собой, мимо его лица. Он махнул рукой: — Нет, тебе этого хочется, хочется, чтоб я сидел дома, забавлялся бы с тобой, скатывался бы в обывательское болото. Я коммунист. Мы сейчас на фронте. Понимаешь? Я уж раз сделал тебе потачку, да чуть удержался. Спасибо, хорошие люди вовремя одернули. Нет, Настя, ты уж очень… как бы тебе сказать…

— Отвези меня домой. — Голос Настьки звякнул требовательно, но сейчас же отмяк. — Я… захворала, должно.

Эта доверчиво высказанная жалоба толкнула сердце. Петр готов был признать свою вину перед Настькой, готов был всю ночь просидеть около нее. Но в наружную дверь стукнули, ввалился Максим и передал записку. Пробежав торопливо набросанные карандашом строки, Петр оделся и вышел вслед за Максимом. Настька была надолго забыта.

В совете встретил его Степка. Он был в кожаной тужурке и кожаных брюках, делавших его несколько увалистым и по виду нерасторопным. Петр обратил еще внимание на обилие оружия и патронташей всех сортов, навешанных на плечах и поясе друга. Строгий взгляд встретивших его глаз, короткое пожатие руки сделали слова излишними: Петр понял, что приезд Степана означает приближение больших событий, в которых потонут и жалость к Настьке и мелкота обыденных советских дел.

Ячейка заседала всю ночь.

Степан коротко сообщил:

— Под Ельцом, за Лебедянью и на Мечи началось восстание. Кулачье вешает коммунистов, избивает бедноту. Идут с иконами, с колокольным звоном. Не сегодня-завтра их агитаторы появятся здесь, и тогда будет трудно предотвратить беду. У нас получены сведения о том, что там верховодит белое офицерье, сформированы целые отряды, вооруженные до зубов. Понимаете, какая гроза надвигается? Мы должны, не медля ни минуты, взять всех подозрительных во всех деревнях, изолировать их. Ясно? Это — первое. Второе — то, что завтра с утра из города выходит наш отряд на усмирение. Отряд наш мал. Мы не можем оставить свой город пустым. Значит, нужно здесь формировать свой отряд из бедноты, из добровольцев и присоединить к красноармейцам. Оружие мы найдем для всех. Давайте людей.

Прений не было. Тревога бледностью легла на лица, движениям и словам придала резкость и исчерпывающую краткость. Обозревая сдвинувшихся в тесный круг товарищей, Петр с глубоким волнением чувствовал подмывающую радость: это были верные люди, скупые на выражение своей дружбы и верности, но преданные до конца.

Степан упрямо отстаивал свой план:

— Надо сейчас же составить списки контрреволюционеров и сомнительных по каждому селению. Пока мы будем выяснять, нам выяснят ножом в горло. Вы знаете всех людей. А нет, так должны же знать, черт вас дери совсем! Вы с ними работаете. Ты, Петруха, прав бы был, если б нас там тоже ждали. Конечно, собрать бедноту, поговорить с ней, она отчетливо выявит всех контриков. Но ведь нас не ждут!

Приходилось соглашаться.

Списки составляли долго. Число подозрительных людей по каждому селению было настолько велико, что для