Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

И пришел Христос-батюшка к Маре-е-е,

и сказал ей одну слову…

Ковыряя в носу пальцем, Епиха слушал Аринку, вздрагивая от ее неожиданных вскриков. Дони в избе не было. Петр ссутулил плечи и глубоко засунул руки в карманы.

Он хотел было пройти к Митьке, но, взглянув в сторону его избы, не увидел в окнах огонька. Между тем домой идти не хотелось. Он знал, что ему сейчас, прежде чем увидеть Настьку, Алену и Артема, нужно отвлечься от мысли о Доне, иначе он будет дома резок, обидит Настьку и надолго запечатает ей рот: Настька была обидчива и умела молчать неделями.

Не зная, куда девать себя, Петр обогнул сверкнувший холодной сталью прудик и вышел на еруновскую дорожку. У Ерунова тоже спали, но, зная, что в этом доме всегда зреют неожиданности, Петр пошел тише, вслушиваясь в отголоски своих шагов. Когда он поравнялся с крупорушкой, где-то послышался сдержанный кашель. Потом донесло негромкий голос и скрип дверей. Петр подошел к стене и решил послушать. Голоса раздавались в крупорушке. Прямо около своей головы Петр разглядел черную карточку узкого выреза в стене, устроенного для вытяжки пыли. Привстав на выступ фундамента и держась пальцами за узкий вырез окошечка, он заглянул внутрь. В пустоте здания косыми углами передвигался свет лампы, бросая на переплеты стропил, на стены уродливые тени голов. И голоса, усиленные отражением в пустоте, Петр слышал отчетливо.

Говорил Ерунов:

— Сыпать, так сыпать все. Тут четвертей семь намеряешь одного проса да пшена мер тридцать…

— Девать сразу некуда. На одной лошади немыслимо.

Это говорил кто-то чужой.

— Еще раз можно приехать. А то ссыпем куда-нибудь подальше.

— А если найдут? Тебе — завязка.

— Авось и так завязка. Только, пошлет бог, скоро все развяжем.

«Ах, злая рота!» — подумал Петр и нащупал в кармане круглую рукоятку револьвера.

— За ночь управимся… — «Ах, да это Колыван!» — сквозь звук еруновского голоса узнал Петр незнакомый голос. — А утром чем свет и наполохаем. След ты дашь до зверевского перекрестка, а там дорога набитая, можно повернуть и к себе.

— Это можно. Так оно правильнее.

— Голубок! Найдешь правильность, когда дошли до того, что в своем доме воруешь.

— У всех сердце ноет. Не в доме, а из своего кармана скоро начнешь потаясь брать…

— Про что же и я?

Петр не стал больше слушать.

Утром в избу Артема вбежала бледная, со сбитым на сторону платком Лиса и кинулась к кровати Петра с криком:

— Все наше вывезли! Замки посбили! Ерунов волосы рвет…

Петр достал из-под подушки кисет и начал крутить цигарку. Лиса ошеломленно села на лавку и укоризненно сказала:

— Ты в уме? Я об чем говорю? Наш, бедняцкий сбор в крупорушке уворовали!

И еще шире раскрыла рот встревоженная баба, когда Петр весело рассмеялся, сверкнув белизной зубов:

— Наш сбор у нас дома, тетка! А Еруна придется тоже в домик посадить. Чуешь, в чем дело-то? Ну, отвернись, я в штаны пока влезу!

Лиса поглядела на него так, словно не решилась прямо заявить о том, что комиссар переспал и лишился ума.

24

Семен Ерунов за эту осень впервые понял, что жизнь идет на убыль. Понял, но не почувствовал к себе жалости. Будь другое время, он воспринял бы вестников подступающей старости, седьмого на шестой десяток года, смиренно, размягчившим душевную тягость скромным перечислением в жизни содеянного, подкрепил бы величие своего жизненного пути мудрыми словесами писания и воздал бы слезную молитву образу ангела своего — «Симеона-столпника». Но сейчас не было тихости в лирическом сердце Семена Ерунова, ибо одышка, помутнение глаз и частая дрожь в коленках, будто кто тряс его, держа за кушак, мелко и утомительно-долго, — все это приписывал Семен Адамыч «сукиным сынам голякам», революции, крушению того мирного течения дней, когда мог он знать с достоверностью, что будет завтра, через месяц, через пять лет, ибо свое будущее он цепко держал в тугой горсти. Но паче всего опустошало сердце сознание того, что все нажитое им, все, во что погрузил он почти шесть долгих десятков лет жизни, перестало радовать его хозяйский глаз и отвращало следами прикосновения других людей.

Как недавно было это! Он сидел в келейной тишине мазанки, выводил немудрыми словами годовые итоги, отмечал просчеты и удачи, хвалил бога и ругал себя за слабости, — он твердо верил, что убыток в дому может быть только от послабления самому себе, семейным, должнику, — а вокруг него незримо ткалась жизнь большой семьи, сложного хозяйства. В любой момент он мог пройти в машинный сарай, где отмытые, прочищенные машины ласкали глаз хозяина; на крупорушку, пронося свою гордость сквозь почтительные поклоны и заискивающие замечания рушальщиков; на маслобойку, где он без зазрения совести мог сунуть палец в густую зелень поско́нного масла, тонкой струйкой стекающего по желобку, и взять лучший кусок масленки, не спрашиваясь хозяина семени. Теперь и прошлое приобретало характер соблазнительного, безвозвратно отлетевшего сна. В сарае стояли грязные, будто запалившиеся на чужой работе машины («Всякая сволочь, кому только не лень, может ими распоряжаться»), на них не хотелось глядеть, словно чужие прикосновения оставили на боках машин гадостные следы. А в крупорушке и маслобойке хозяйничала Лиса, у нее и ключи, в ее ведении и закрома, куда течет попудный сбор.

«Ах, провались ты в гробовую доску!»

Ерунов кусал тупые пальцы, и дрожь в коленях становилась еще мельче и беспокойнее.

Лиса, которую мог Ерунов за год до того семь раз купить и продать, теперь являлась для него олицетворением бесправия, словно она, эта голосистая, прогонистая баба — «будылястый враг!» — являлась причиной всех поборов, утеснений и прочих неожиданностей со стороны власти.

— Вот до чего времена полютели, — жаловался Ерунов присмиревшей Галке. — Думано ли когда, что мразь всякая хорошими людьми будет командовать?

Галка, высохшая до черноты, извоевавшаяся со снохами, вдруг научившимися перечить свекрови, клевала острым носом и отвечала со злобой:

— Бог-то где только девался, батюшка? Всех бы, гной им в глаза, громом расшиб, и то не жалко. А ты… — она жалостливо оглядывала посеревшую лысину мужа, — ты, Семеон, недюже ударяйся. Возвратится наше время, как бог свят…

Ерунов с верой вскидывал взгляд на божницу:

— На него только и надежда. А ну-ка, и он подгадит?

Галка испуганно отмахивалась от испытующей улыбки мужа.

— Ты окстись! Не искушай создателя.

— Нет, я к примеру только. А ну-ка, и бога там, вверху, тоже по шапке? Ведь тогда нам и податься некуда…

И, чувствуя, что зашел слишком далеко, Ерунов бледнел, становился перед