Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Прости, владыко, меня, многогрешного. Черт все мозги смешал.

В эту осень он в последний раз убрал рожь со своего участка. Убирал своей семьей, — Птаха давно ушел к своей старухе, — вытягивая последние жилы, и уборка была похожа на рытье собственной могилы: комитет бедноты заранее объявил о том, что хлеб с излишних посевов полностью пойдет на государство. Какая ж радость глядеть на грузные снопы и нянчить их в руках, когда знаешь, что убираешь «на Яшку»? А по осени пришлось Ерунову самому, на своих лошадях, собственным плугом запахивать посеянную рожь на полосах багровцев, вырезанных из его же собственного участка. Покорность истощена была вконец, и теперь начинал заходить ум за разум; до того мешалось все в голове, что иногда тянуло сотворить на людях какую-нибудь дикость: влезть на крышу и запеть петухом или без штанов пройтись по всем Дворикам.

И чувствовал Ерунов, что, не совершись переворота еще месяц-другой, он за себя не будет ответствен. Потому он все чаще заходил к Зызы, выпытывая подробности его переговоров с единомышленниками в других селах, торопил с началом:

— И чего думать, раз решено дело? Ведь сейчас самое удобье. Хлеб еще не убрали, мы еще в соку, а когда перетрясут, тогда поздно будет.

Зызы больше всего интересовала «идейная» сторона дела. Он путано говорил о разногласиях, о нетвердой политической линии.

Ерунова не совсем удовлетворяли рассуждения приятеля. Он осторожно, боясь выдать свою сокровенную мысль — «передушить всех, и конец!» — прерывал Зызы:

— Все это в совершенстве правильно. Но, голубь мой, дело в движении времени. Пока эти беседы ведутся, нас уж крови лишают, мы скоро ног волочить не будем. А ведь если мы, самостоятельный класс, оплошаем, тогда и всем разговорам цена трынка. Говорить можно твердо, когда сам силен. Я остаюсь при своем мнении и прямо соглашаюсь драться.

Зызы задумчиво мерцал глазами.

— Драться? Оно так и выйдет по делам. Оттуда уж подпирают. — Он кивнул головой, и Ерунов догадался, что, указано было на юг. — Цыган пропал, без него всякой связи лишились. Но, чую я, приближается кара на этих сукиных сынов, запищат голубчики! Но тогда не проси милости! Не проси!

Последнее Ерунову нравилось. Он с удовольствием глядел, как Зызы рубил кулаком и как на его перекривленном злобой лице горели глаза. Руки его сами собой приходили в движение, он тоже начинал рубить кулаком.

— Мы просили — не помиловали!

— Какой мерой… так и вам!

Не любил Ерунов теперешнего единомышленника — в нем еще уцелел замысел сбить гонор Зызы за прежнее, — но уходил от него всегда несколько просветленный и ночь спал спокойно.

Огорчения всегда начинались с утра. «И черт несет этих мужиков на крупорушку и на маслобойку! Хоть бы раньше так ездили!» Увидев в окно съезжавшиеся подводы, Ерунов вскакивал с постели и припадал к окну. Он знал, что будет дальше: придет Лиса, откроет замки и, выкинув вперед руку, крикнет в сторону сеней: «Скажите там, начинать пора!» Знал, что этот крик повергнет его в пот, он будет трястись, бессильный сдвинуться с места. Потом, испив кваску, отойдет и прикажет Гавриле выводить лошадей.

Хорошо, что Лиса не весь день дежурит в крупорушке, иначе Ерунов не знал бы, чем могло кончиться их совместное пребывание. Она только отбирала у мужиков квитанции комбеда «на право переработки продуктов», потом присутствовала при взвесе зерна. Дальше управлялся один Ерунов, вознаграждая себя за утреннее расстройство длинными беседами с мужиками о власти, о самочинстве, о произволах комитетов бедноты.

Оглядывая жернова, подкручивая в нужных местах скрепы снастей, Ерунов шумел сквозь пыль и неумолчные стуки:

— Дураки были, оттого и просили себе погибели! Что? Да-да! И я про то же! Не слышно! Николая? Да и Николая, помазанника, ругали, а как придет к тебе чужой дядя в амбар, начнет твоим добром помыкать, тогда и Николая вспомянешь! Да-да! Я и говорю, уж многие вспомнили. Только близок локоток, да не укусишь. Нам, таким обормотам, и Николая не дадут. Кнут будет всеми править, плетка. А? Верно-верно! Поставят кнутик в углу, и будешь кланяться.

Мужики хмуро курили. На их лица тонким налетом садилась землистая пыль, делая их еще более непроницаемыми. Иногда, глядя на эти свалянные бороды, на залосненные полушубки, на разнообразие подбора самодельной обуви, Ерунов осторожно затихал: мужики настолько невозмутимо отзывались на хулу и похвалы, что ему становилось страшно. «Не народ, а быки безрогие!»

Но все же на людях Ерунов приободрялся. Как-то забывалось подневольное положение, и даже возникали мысли о всяческой увертке от учета. Правда, он за работу брал несколько больше, чем полагалось по советскому предписанию, но это были пустяки, много-много полтора-два пуда набегало за день. Тогда он стал рушать без ярлыков. Это прошло незамеченным. Ерунов горделиво гладил лысину: «Я вас, дураков, вокруг пальца оберну и выверну». А однажды Лиса застала его за работой одного. Не понимая, в чем дело, она осторожно спросила:

— Это что же, холостую вертишь? Из лошадей пот выгоняешь?

— Как холостую? — вывернулся из-за постава Ерунов. — Полную. Это я для себя решил обрушать маленько.

Лиса удовлетворилась ответом. Ерунову это понравилось. Через несколько дней он повторил этот ход и опять сказал Лисе, с текучей улыбочкой:

— Что ж, и себе нельзя на своем приспособлении поработать? Может, тоже вывешивать будешь?

На этот раз Лиса смолчала. Когда Ерунов остановил круг, она вышла за ворота и звякнула ключами.

— Выходи, а то на ночь тут оставлю.

Не поняв ее, Ерунов миролюбиво отозвался:

— Повременить придется. Сейчас выгребем. Вот Гаврюшку кликну…

Лиса погремела о полотнище ворот замком и сказала громче:

— Выходи-выходи! Никакого выгребанья не будет.

— Это как так? — Ерунов выпустил закачавшихся на круге лошадей и вышел за ворота. — Ты разве не вразумительно слыхала, что я сказал?

— Слыхала, очень даже прекрасно. Только выгребать будешь завтра, при комиссии.

Ерунов осел, растопырив руки, и не мог выговорить ни слова. Был он настолько смешон в своей растерянности, что даже Лиса не сдержала улыбки:

— Тебя не лихоманка трахнула?

Но Ерунов сейчас же встряхнулся и наскочил на Лису:

— Ты что? Свои законы? А? Да я тебя за эти дела, знаешь, куда?

Лиса отпихнула его локтем:

— Знаю, знаю, ты не ерепенься. А то… Эй, Яшка! Шумни-ка там Павлу Илюнцеву. Скажи, что тут буянить начинают!

Одного упоминания имени Пашки было достаточно для охлаждения еруновского пыла. Он выскочил из крупорушки, подхватив портчонки, пробежал было до сенец, потом повернул обратно. Но Лиса, защелкнув замок, уже пошла своей дорогой.