Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

их ареста потребовались бы отряды Красной Армии. Петр настаивал на аресте только «головки», и под его напором началась чистка списков. Все же оставалось более сорока человек.

— Ну, с этими мы управимся! — Петр решительно поправил рукава гимнастерки. — Сейчас три часа. К пяти мы сумеем быть на местах, застанем всех тепленькими, а к семи посадим на подводы.

Когда приступили к распределению сил, Петр, улыбаясь, спросил Степку:

— Ты-то поедешь? Куда?

Степка посмотрел ему в глаза и медленно выговорил:

— Я поеду своего… В Бреховку и в Дворики…

Петр согласно кивнул головой.

— Тогда забери мою жену, сдай ее родителям. Кстати…

— Да, можно.

Согласие было дано без особой радости.

Скоро все члены ячейки разъехались во все стороны, в морозную, темень, в неизвестное. Петр, привязав свою лошадь за задок Степкиных городских санок, сел с ним рядом. В окнах его квартиры тлел огонек. Настьку Петр застал в том же положении, в каком и оставил. Она тихо раскрыла веки, глянула на вошедших и медленно растянула сухие губы в улыбку:

— Степа! Ты откуда?

Степан протянул ей руку, внимательно оглядел ее лицо, потом глянул через плечо на Петра.

— Ты больна, что ль? Эк, как он тебя уездил! Где что девалось!

Петр недовольно поежился: сочувствие Степана к Настьке звучало для него укором. Предложение ехать в Дворики оживило Настьку. Она задвигалась по избе, собирая в узел разную мелочь, переглядывалась со Степкой, и на щеки ее лег горячечный румянец, подчеркнувший пьяную мутность глаз. Из избы она вышла молча, уселась в санки, избегая помощи Петра, и уехала, не сказав ему ни слова.

К утру мороз покрепчал. Снега недобро синели, не впитывая огнистого горения утренней зари. Дым из труб тянулся в зеленоватое небо ровными столбами, розовел избяным уютом. Но утро это было неспокойно. Задолго до восхода солнца по дорогам к волостному селу прошли чередой подводы, оставившие сзади себя напуганный плач женщин, поднятых с теплых постелей ребятишек, осторожные подгляды соседей, тяжелый стыд посрамления, и только ненависть была взята с собой, глубоко упрятана под толстой зимней одежей, и эта ненависть скрежетала на зубах сильнее свиста санных полозьев. Люди ехали на своих лошадях, сами давались в руки. Эх, если б была воля! Но волю отняла опаска за целость дома, ибо было объявлено: у всякого, кто не явится в волсовет, будет немедленно конфисковано имущество.

Петр взял себе ближнее большое, на реке, село. Здесь «головку» составляли богатые исстари мужики, арендовавшие «отрезки» барских земель со времен воли. Эти мужики жили широко, с замашками однодворцев, держались независимо и теперь тяжело переживала лишения революции, сравнявшей их с соседями. Село неподатливо принимало распоряжения власти, забитая богатеями беднота здесь была ненапориста, по-старому прислушивалась к речистым старикам.

Здесь приходилось брать более пятнадцати человек. Захватив стражу с мельницы, Петр в сопровождении сельсовета и комитета бедноты начал обход по дворам. Арестовывали поодиночке, пресекая всякую возможность передачи известий из дома в дом. Брали налегке, и уж после того, как все, подлежащие аресту, были собраны на мельнице, к ним допустили родных, принесших теплую в дорогу одежду. Арестованные сидели в теплой мельничной кухне, сидели безмолвные, на вид покорившиеся силе.

Никто не пытался выяснить причину ареста, не справился о том, куда их направят. Только рыхлый Маняша, самый богатый, самый чванливый и тонко-насмешливый старик, садясь в сани очередной подводы, коротко глянул в сторону Петра и деревянно усмехнулся:

— Власти мяса маловато. Вот она нас и собирает на убой. Верно, что ль, комиссар, веселые глаза?

Петр ему не ответил, махнул рукой, и подводы одна за другой съехали в желоб реки на ровный путь. Он поехал за ними вслед.

И утром, еще не кончило играть выбравшееся на синий горизонт огнистое солнце, длинный обоз с живым грузом потянулся в город.

А в это время по всем селениям начались собрания бедноты, на которых открыто говорилось о близких восстаниях, об опасностях, грозящих революции и их бедняцким правам на землю, на жизнь, на сытость. Вербовались отряды.

Отправка арестованных, отчеты членов совета, сообщения комитетов бедноты об итогах собраний, встреча первых групп добровольцев — все это до такой степени уплотнило день, что только к вечеру, урвав полчаса для еды, Петр вспомнил о Степке. Он распорядился заложить лошадь, передал свои полномочия Воронину и, пообещав вернуться к утру, ввалился в сани.

Дорога была гонка́, снег сверкал нетронутой чистотой, и полевые дали голубели безбрежностью. Петр почему-то вспомнил давно минувший зимний день, вот такой же морозный, безветренный, — они ехали на пустых подводах с Куркина, где ссыпали хлеб. Ехали на четырех подводах: Корней, Птаха и он. Корней пьяно петушился, налезая на Птаху с кулаками, называя его «мразью», «рваным зипуном». Птаха со смешком отделывался от пьяного хозяина, потом, истощив терпенье, позвал его на помощь. Вдвоем они связали Корнея, положили в днище саней и прикрыли веретьем. Птаха сел на него и, откусывая холодную баранку, смешил Петра незлобивой руганью по адресу поверженного самохвала…

— Уф, черт! А пожалуй, и много воды-то утекло!

Но возглас не получился веселым, как того хотелось: прошлое отдало грустью, и сияющая белизна снегов уж не показалась ласковой.

Пришла на ум Настька. Она вспомнилась такой, как была вчера под ровным светом лампы. Она стала еще лучше, чем была до замужества, возмужалость дала ей полноту, округлила плечи, руки. Но почему же не трогает она сердце, почему не тянет к ней, как тянуло раньше на воровские встречи за Артемовым двором? В голову взбрела шальная мысль: «Хорошо, если бы Настька ушла к Степке, как бы просторно стало жить тогда!»

— Черт те что надумается!

В Дворики Петр попал ночью, в самый разгар собрания бедноты.

26

Существование Ивана Никандровича Слобожанкина наполнилось новым смыслом, для него открылось широкое поле деятельности, о которой так тосковала его не склонная к покою голова.

Утеряв Цыгана, он, мучимый безвестностью, решил сам тронуться для налаживания связей по окружным селам. В первый раз он пропадал около недели, вернулся торжественно-безмолвный, медлительный, будто отягощенный обилием новостей. Собравшимся приятелям он сказал мало, упирая на то, что теперь время готовиться ко всему. Те ушли от него неудовлетворенные.

Весть о восстании на Мечи Зызы получил раньше всех. Он позвал к себе Ваньку, Корнея, Ерунова Гаврюшку и сказал им коротко:

— Сматывайтесь немедленно. Теперь уж к одному концу. Тут останетесь — все равно в живых не оставят.

— А ты как же? — спросил его вдруг сделавшийся землисто-серым Корней.

— Я? Ну, ты обо мне не толкуй.