Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Тараса горячо дышала печка, пахло молодым, неперебродившим квасом. Сам Тарас сидел на полу и заплетал свежими прутьями днище старой кошелки. Гибкие прутья в его руках тонко свистели, он крякал и, закусывая губу, плотно пригонял частую вязь обдонья.

Соломонида — раскрасневшаяся, плотная, простоволосо повязанная — спокойно улыбнулась навстречу Лисе и обмахнула фартуком на лавке местечко гостье. Тарас, не прерывая работы, весело отозвался на приветствие:

— Давно не была ты у меня, Пелагея. Пора бы проведать.

— Свои дела, расхаживать-то некогда.

— Всех дел не переделаешь, а посидеть у соседа не грех.

В голосе Тараса, в тихом свете его глаз было столько спокойствия, что Лиса подивовалась, до чего переменился этот человек. И, чтоб повеселить хозяина, она с улыбкой оглядела избу:

— Вот, Тарасий, и жить ты стал. Прямо сердце радуется. А помнишь, как…

Он не дал ей докончить, переглянулся с Соломонидой и весело тряхнул головой.

— А ты жути-то не нагоняй. Было — и прошло.

Лиса сидела у них до скупых сумерек. Тепло чужого жилья, легкость беседы сгладили воспоминание о неурядицах в своем доме. Ей захотелось попытать Тараса.

Она приподнялась с лавки и подошла к Тарасу, оглядывавшему свою поделку.

— А что я думаю, Тарасий…

Тот глянул на нее непонимающе:

— Что?

— Да про тебя у меня мысль бьется. Вот нашел ты дом, встал на ноги, на тебя дух радуется, глядючи. А вон Петр Иваныч говорит, что война подымается. Люди хотят воротить старое право. Ведь придется тебе всего лишаться, а?

Тарас прикусил верхнюю губу, и глаза его коротко сверкнули.

— Ты к чему говоришь это?

— А ты сам понимай, к чему. Драться придется, а будем ли мы?

— Мы? — Тарас придвинулся к ней, и Лиса с испугом отшатнулась: лицо его перекривилось, из-под отросших усов сверкнули зубы. — Мы? Нам смерть будет. Но я не один, нас большие тысячи! Мы…

Но Лиса не дала ему докончить. Она широко вскинула руку и опустила ее на тощее плечо Тараса.

— Верно, Тарасий! Ты прости меня, бабу глупую, что заговорила я об этом. У меня у самой сердце рвется. Неужели нас повернут на старую дорожку? Неужели опять завластвуют Еруновы, а мы опять сумку оденем? Нет, этого не быть! Нас тысячи, но надо, чтобы эти тысячи обросли милиентами, тогда уж мы…

И, оборвав свою речь, Лиса стремительно вышла из избы: грань была перейдена, впереди открывался длинный путь борьбы, радостей побед и горестей временных поражений. Жизнь впереди была бесконечна.

25

В эту осень Петр редкую ночь спал дома. Работа в волсовете, все более уточняясь и подчиняясь руководству сверху, увеличивалась вширь и вглубь, и если б сутки по чьему-либо велению увеличились еще на пять часов, то и тогда на завтра оставались бы вороха не доведенных до конца дел, отложенных заседаний, выездов, вызовов работников с мест.

Налаживалось школьное хозяйство. В каждом селении вдруг обнаружилось огромное количество ребят, не вмещаемых школой. Нужно было открывать новые комплекты, подыскивать просторные избы, ремонтировать старые школьные здания. Расширялась работа и по воинскому учету: осмотр лошадей, повозок, упряжи. Земельный отдел по-прежнему был одним из боевых участков советской работы, ибо размежевания, споры из-за пашен, семейные разделы не переставали тревожить крестьян: земля все еще была тем столбом, вокруг которого вращалась вся крестьянская жизнь. Продовольственный отдел, опираясь на комитеты бедноты, подсчитывал хлебные ресурсы, создавая местные фонды, выкачивал излишки для центров. И всюду споры, недоразумения, скандалы, преступные увертки. Члены совета, не справляясь с обилием дел и опасаясь ошибок, шли к председателю совета — и от тысячи разнородных вопросов у Петра кружилась голова, уставший язык отказывался подчиняться и тяжело ворочался в сухом рту. Но Петр не тяготился этим. Чем в совете было люднее, чем больше вспыхивало споров, тем он стремительнее схватывал на лету существо того или другого вопроса, и тем скорее возникало в его мозгу нужное решение.

Теперь в совете работали оба Кости: Воронин — в продовольственном, Плотников — в земельном. Шашкова и Мухина ячейка перебросила в уцелевшие имения, в которых создавались советские хозяйства. Поэтому Петр все время чувствовал за своей спиной надежную поддержку этих двух немногословных, почерневших в работе товарищей, всякая ошибка вскрывалась вовремя, и затруднения разрешались совместно.

Вечерами, когда опустевшие комнаты совета глохли, удрученные обилием грязи, оставленной на полу ногами посетителей, — читали газеты. Это входило в привычку, ибо газеты каждодневно кричали об опасностях, били тревогу перед лицом ширившейся гражданской войны, охватившей уже Украину, Кавказ, Заволжье.

— Ну, ребята, — говорил Петр друзьям, — каша заваривается вкрутую.

Воронин, мерцая бусинками глаз, сухо скрипел в ответ:

— Показать-то — покажем, но не так просто, как говорится. Надо думать и о том, что здесь будет твориться. Война начнется повсеместно.

— Да! — потряхивал темной головой Плотников. — Если мы сейчас их сдерживаем, то при развороте войны можем ослабеть, нас кулачье смять может.

— Про то и я. — Воронин дымил из цигарки и, прячась за седую завесу дыма, говорил глуше: — Вот тут-то и нужно крепить бедноту и прочих, кто до богача не дорос. Удержим эту часть деревни за собой — победим, а если ее обработает противоположный класс, нам придется туго.

Эти речи приятелей сеяли тревогу. Петр вспоминал Цыгана, Зызы, Ерунова и чувствовал, что волна кулацких восстаний, не подавленная вовремя, может быть страшнее красновских и корниловских банд.

После таких бесед возвращение домой, к притихшей и часто жалующейся на головную боль Настьке, не сулило былых радостей. Часто, глядя в осунувшееся лицо подруги, Петр ловил себя на мысли о том, что Настька, словно подмененная кем-то, стала скучна, ворчлива, и ему с ней тяжело. Он замыкался, молча ел и так же безмолвно подходил к постели. Бывали тихие часы, когда он, укоряя себя в черствости, пытался вознаградить Настьку за прошлое, был ласков с ней, говорил ей о себе, о трудностях работы, строил планы на будущее, но Настька не разделяла его тихого настроения, отмалчивалась и на ласку поддавалась туго.

Возвращаться из совета домой становилось скучно.

Осень в этом году выпала длинная. Полоса дождей сменилась морозами, тяжко сковавшими сырую землю. Днями неустанно дули до костей пронизывающие ветры, обезумевшие облака вперегонку мчались на юг, заскучавшая по снегам земля дала трещины, озими грозились выморозками. Зима пала только в декабре. За одну ночь снега легли сплошным покровом, утишив землю, приглушив ветры, и первое зимнее утро радовало глаз чистотой далей, голубизной редких кусочков неба.

Санный путь открывал новую страницу спешных работ: все силы брошены были на вывозку хлеба из деревень к железнодорожным путям. Петр, еще