Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Луна брела по склону неба, мутная в жидком месиве белесых тонких облаков, и, скошенная с одной стороны, она похожа была на лицо человека, мучающегося зубной болью. Ночь обнимала свежестью, и это похолодание наводило Цыгана на невеселые мысли о том, что близится осень, бездорожье, конец путевому забвению пустоты своей жизни, — и снова впереди печка, скрипучая боль в отлежанных боках, надоевшая трубка, табачные коренья и тоска безделья, острая от постоянных намеков сыновей.

— А-э-эх! — зевнул Цыган и посморкался на обе стороны дорожки, разрисованной тусклым переплетом теней от садовой изгороди. — К чему жизнь идет, никто не знает. Все перемешалось. За два года сколько людей сломалось, какие планы нарушились! И кому это только надо?

Не отвечая ему, Зызы ронял под ноги процеженное сквозь зубы:

— Брат на брата… Того ли мы хотели? И неужели мой… стал Иудой?

Луна обливала голову Зызы зеленоватым светом, и Цыган отчетливо видел серебряные нити в его поредевших волосах. Он чувствовал, что надо бы сказать этому человеку слово утехи, но так уж был он устроен, что душевность не имела к нему доступа; торгашеская жизнь приучила не тревожить глубины сердца и не жалеть никого.

— Гляди, и тебя еще прикокает. У них на то ума хватит, раз заразились этой болезнью. Она ведь хуже сапа. Тоже отходу не жди, а бей больного по лбу без ошибки.

Зызы ушел из риги под утро, когда не совладавший с подступами сна Цыган откровенно начал храпеть, ушел, постаревший на добрый десяток лет, но с укрепившейся решимостью идти по намеченному пути до конца, хотя бы через труп родного сына.

А утром Цыган пропал. Никто не видел, когда и куда он скрылся.

В этот день Дворики и Багровка деятельно обсуждали удивившее всех происшествие, виновницей которого была Доня.

Петр в тот вечер слишком скоро выдал свое волнение, слишком скоро протянул руку, и оттого Доня мгновенно спряталась за острый холодок насмешки. Знала Доня — недаром прожила она тридцать три бабьи весны, — что скоро завязанный узелок долго не держится, а Петр хотел скрутить в торопливый узел оборванные концы. Никто не узнал, что в ту ночь Доня напролет просидела у синего окна, смотрела сквозь капельки пота на стеклах в непроницаемость ночи, сидела без дум и даже не знала, отчего струились по стеклу золотыми ручейками звездные огоньки.

И утром, когда приглашающе замычала на дворе корова и, просыпаясь, слетели с нашеста куры, Доня встала с лавки, заглянула в усиженный мухами четырехугольник зеркала. На нее глянуло почти чужое, посеревшее лицо. И, как бы отвечая на безмолвный вопрос своего двойника, Доня сказала с горькой улыбкой:

— Не думаючи — плохо, и думаючи — сердцу не легче. На худой лодке моря не переплывешь.

Из-под лавки вылетела наседка и, злобно нахохлившись, закурлыкала, тыкая носом в пол. И сейчас же один по одному к ней посыпались пушистые цыплята, затекали певуче и весело. Доня бросила на пол горсть вчерашней каши. Цыплята кинулись на крошки в драку, сшибая друг друга. Глядя, как цыплята хватали большие куски и отбегали с ними подальше от завистливых братьев, Доня невесело думала: «Каждому хочется себе кусок отвоевать, и кусок побольше».

В просветлевшем зеркале она до мельчайших подробностей осмотрела свое отражение. Вот и морщинки на углах рта, не так уж розова и мягка кожа щек, и глаза будто завешены серой паутиной. Нет, не в Петрушке ее бабье счастье!

Это утро положило начало освобождению от прежней любви. Открывался последний листок жизни, на котором было начерчено: перебушевала кровь, и человек вошел в ум.

Самостоятельная жизнь вывела Доню на люди. Выход из тугого, по-монастырски замкнутого от людей дома Борзых открыл ей облегчающее удовольствие от долгих бесед с соседками, от затягивающей игры пересудов, она словно впервые узнала о том, что люди кругом умеют запросто жалеть, без тайного намека смеяться. Это отдаленно напоминало ей девичество, жизнь в кривобокой кизяковой избе со старухой матерью, когда у нее не было тайн, не было ревнивого отчуждения от соседок и подруг.

Она часто заговаривала с Лисой, к ней заходила Митькина Мажа, иногда в теплые праздничные дни к крыльцу ее сходились бабы, рассаживались на ласковой луговине, искались, перебирали несложные новости и даже пели, радуясь тому, что не забыты еще девичьи песни.

Радуясь свободе, Доня не раз ходила с девками в далекий шемеделевский лес за грибами. В лесу этом она не была за все девять прожитых в степи лет ни разу. Он был старый, богатый тенью, мшистыми полянками, на которых прятались пушистые розовые волнушки, пестрые сыроежки, а у корявых корней древних берез, под слоем земли и прелого листа, попадались крепкие, похожие на осколки березового ствола, грузди-белянки.

Зеленая влага леса подчеркивала голую противность степи, и Доня предавалась зоревым хождениям в лес запойно.

Один раз она отбилась от девок. Сначала ее приманила земляничная луговинка, она долго елозила по траве на коленях, выбирая сочные ягоды, а когда решила расстаться с этим местом и покликала девок — не получила ответа. Посеял мелкий, прибивший к земле тонкую смесь лесных запахов, дождик.

Из леса Доня вышла мокрой до нитки. И когда на опушке стала выжимать подол юбки, кусты орешника зашуршали, и на канаву ступил большой, сверкнувший босыми ногами человек. Доня охнула, и оторопь отняла у нее силы разогнуться. Человек в один прыжок перемахнул через канаву и скоро приблизился к ней. Доня вздохнула спокойнее: то был Чибесихин Пашка. Не обратив внимания на испуганный взгляд Дони, Пашка подтряхнул плечом перетянутую лыком связку тонких дубовых палок и почти хмуро спросил:

— За грибами ходила? Ну, а я вот цепинок нарезал, да боюсь, как бы не увидал кто. Пойдем ходче́е.

Босой, с подсученными до колен штанами, Пашка голенасто шагал, отшвыривая назад шкварки налипающей на пятки грязи. Еле поспевая за ним, Доня мельком оглядывала его волосатую голову, широкие плечи, плотно обтянутые мокрой рубахой, и, все еще довольная тем, что страх встречи с мужиком в пустом месте миновал, весело думала: «Вот это мальнина! Он пальцем ткнет — духу лишишься». Шея у Пашки была белая, и розовые уши, сливающиеся с лосными щеками, навели Доню на мысль, что Пашка еще молод и силен.

До рубежа они шли гуськом, а когда вышли на шелковистую дернину, зеленым хвостом переломившуюся через степь и одним концом затерявшуюся в небе, Доня выровнялась с Пашкой, и беседа стала связной, не