Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Вы чуждый э-ле-мент. Здесь вам не ме-сто.

При общем молчании Петрухин опустил плечи и вышел за дверь. Тут же состоялось постановление об исключении его из партии.

На этот раз Воронин был Петром доволен и говорил с ним не как с младшим товарищем, а как с опытным руководителем организации.

В этот день, под вечер, пыльным степным проселком шел Цыган. Серый от придорожной пыли и тронувшей бороду безвременной седины, он ничего не сохранил от прежнего облика «лошадиного бога», завсегдатая всех конских ярмарок, распродаж, браковок, столь памятного всем городам средней и южной России: поддевка, красный кушак с подвязанным к нему кисетом и вечно играющий в руках ременный кнутик. Теперь он был в лаптях, давно отрепавшихся на головашках, в одной рубахе и без картуза; зипунишко со следами ночевок на голой земле был закинут за плечи.

За Зверевом, когда уж завиднелись в лиловом мареве степи ветлы большака, Цыган спустился в каменистый овражек, спотыкаясь о корни давно вырубленных деревьев, нашел родничок с еле видной мочажинкой, упадающей в проток оврага, и устало опустил на землю зипун. Родничок бил из земли тонким ключиком, как бьет закипающая в чугунке вода. Припав головой к воде, Цыган долго пил, разглядывая свое отражение на качающейся поверхности лужицы, и ему казалось, что освежающие глотки ледяной воды он получал из своего отраженного рта. Когда в животе зарычало, он оторвался, присел на корточки и, захватывая воду пригоршнями, долго мочил себе голову, бороду, шею. Потом набил трубку, закурил и блаженно растянулся на пригорке.

В овраге, куда не забредал полевой ветер, плотно стоял солнечный накал. В непотревоженной тиши пролетали какие-то бабочки, похожие на пушинки тополевого цвета. А на обгорелом пне, издали похожем на присевшего мужика, долго чернел ворон, разинувший черный клюв и распустивший от жары крылья.

«Сушь стоит, сев плохой. Жди червя», — подумал Цыган. И еще подумал: «На своей стороне и вода сладка, вот что значит своя-то сторона». Когда трубка погасла, он выбил ее об головашку лаптя и собрался в путь.

К Дворикам он подошел уже в сумерках. Здесь все было по-старому: гнетущая степная тишина, невеселый взмах колодезного журавля и безлюдье на обгорелом выгоне. Только со стороны Багровки («Уж и придумали, черти, название!») доносился шум, обычный для времени пригона скотины. Поглядев из-под ладони в ту сторону, Цыган отметил, что за лето поселенцы успели поставить избы, плетневые дворишки. «Живушшая эта скотина, наш брат мужик», — подумал он и решительно пошел по стежке к риге Зызы.

На току молотили овес. Когда Цыган появился из-за угла риги, Зызы и двое поденщиков — баба и мужик с нового поселка — задвигали в разверстые ворота риги зерно. Вскинув подхваченное лопатой зерно, Зызы поднял голову и увидел пришельца. Они глядели друг на друга недолгую минуту, затем Цыган весело сказал:

— Бог помощь дружной работе! — и приглядел себе местечко на сложенных по обочине тока снопах.

А Зызы, еле пробурчав в ответ на приветствие, опять принялся кидать в пасть ворот дымившееся золотистой половой зерно.

На этот раз в избе Зызы собрались немногие из единомышленников: Ванька и Ерунов. Цыган, с голодухи навалившийся на квас и гречневую кашу с молоком, чувствовал под поясом тяжесть, и необходимость рассказывать друзьям новости его тяготила. Потому он говорил кратко, отвечая на докучливые вопросы Зызы:

— По всем статьям выходит, что скоро жди перемены. На Дону казак пошел ходом. Там, брат, такой народ, что к своему двору ни одного живодера не подпустит. Чуть что — раз, и ваших нет, голова надвое. И с Кубани слухи идут способные. Там такое войско сколочено, что в три дня напронос до Москвы все пробьют…

Глаза слушателей горели, и Цыган с удовольствием думал о том, как они забесятся, когда он расскажет все, что собрал за истекшие два месяца бродяжничества.

Ерунов, ожесточенно потирая ладонями колени, ежился плечами будто от озноба и не спускал с Цыгана умильно расширенных глаз. Ванька слушал напряженно, подавляя внешние признаки, волнения.

— И вот, я вам скажу такое дело. По всем городам пошел сполох. Власть начала бить всех подозрительных. В нашем городе — слыхали?

Все вздернуто уставились на него. Цыган вяло пожевал обкусанный ус.

— Шашнадцать человек кокнули. В одну ночь.

Дозелена побледневший Зызы огорошенно присел на стул.

— Кого же? — выпалил он свистящим шепотом, и пока Цыган перебирал запомнившиеся имена, голова его клонилась все ниже и ниже и руки тряслись, как у паралитика.

— И этого, как его… — Цыган сделал вид, что никак не вспомнит пустяка, даже нетерпеливо тряхнул головой. — Ну, как, его, привалиться ему совсем! Да! Ну, Губанова…

— И его расстреляли? — вскочил с места Зызы.

— Ну да, а то как же! — неизвестно на что обиделся Цыган. — Тебе говорят, а ты слушай.

Зызы заломил руки и тяжело прошелся от стены к стене. Он не заметил, как Ерунов многозначительно опустил взгляд в землю и прикусил тонкую усмешку: эта ненавистная фамилия была ему памятна, и он был доволен таким концом неприятного человека.

— И говорят… Хорошо я не разузнал, конечно… — Цыган начал набивать трубку, откинувшись к стене и равнодушно поматывая затекшими ногами. — Говорят, что все это дело совершил твой, Иван, сынок, Степушка. Но, насколько верно, врать не хочу, не знаю.

Это прозвучало громом. Где-то вскрикнула Анна Ивановна, и звякнула разбитая чашка. Зызы кинулся к столу и заколотил о крышку обезумевшими кулаками:

— Отрекаюсь! Прокляну! Не нужен мне такой сын! Вы слышите, отрекаюсь! Ах, бандиты! Мучеников, святых людей казнили! Но это им не пройдет. Кровь, она…

Цыган перехватил взгляд Зызы, указал, тряхнув головой, на окно и равнодушно выговорил:

— Кровь — она бывает разная. То кровь, а то кровцо. А бывает еще кровинка. Но я не досказал главного…

Лампа была притушена. И в полусумраке приглохшей избы Цыган сообщал результаты своих встреч с нужными людьми, вскрывал планы близких и желанных возможностей. В его пересказе — вся страна готовилась к событиям, богатым кровью, разрухой, жертвами.

И под конец Цыган сказал, обращаясь к Ерунову:

— Тебе письмо есть. Микишку под Балашовом видел я. Убежал он от этих хранителей, теперь там витает. Крест снимал, клялся, что Багрову на свете не жить.

Из избы расходились задним ходом, через двор, обходя шумно дышавшую корову, лежавшую посреди лунного двора. Около плетней вспугнуто шарахнулись овцы, топоча по камушкам сухими копытцами.

Цыган поминутно зевал, поскрипывая челюстями. Он совсем был не рад хозяину, провожавшему его до риги. Это грозило ему потерей часа, а