Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Г-г-граждане! Вы понимаете, что творится? Вникли? Лучше подумайте, потому тут нам роется глубокая яма. Г-г-лубокая! Из нее мы не все вылезем. Что? Не вылез-з-зем, уверяю вас! Нас сортовать начинают, дружка на дружку травят. А чтоб грызня была побольше, к нам этих гостей с багровского поселка пригнали.

— С багровского? — Петр фыркнул и сейчас же нахлобучил фуражку на глаза.

Зызы, сбитый с толку, алчно оскалил рот и повернулся в сторону Петра. На усах у него сбилась сухая пена, и лицо покрылось бурыми пятнами.

— Да, с багровского! Ты нам подсадил этих милачков. Тебе завидно, что мы живем тихо, хочешь, чтобы мы такие же, как твои багровцы, голые были! — И, не обратив внимания на Шабая, рывком вскинувшего голову, он заговорил дальше: — Всех по сортам разбили. Сына от матери и то отделили. Зачем? Они знают зачем! У них у самих рук не хватит нас поодиночке душить, так вот беднота им поможет. Что, не верно? Не-ет! — Зызы растянул рот в ехидном оскале и постучал ребром ладони по столу. — Нет, я вас, милачки, раскусил! Не на тех напали! Вы думали, тут дураки, а вы одни умные? Это тютьки! У галки-то видал? Не будет по-твоему, Багров, мы тебе в руки не дадимся! И я, ребята, вам предлагаю дать им пока волю, пусть себе забавляются. Только долго ли набалуются? Вот вопрос в чем.

Он рывком обернулся к Шабаю, спустив голос до злобной хрипоты:

— Ты не гони, не скаль зубы-то! Я тебя не испугался! Ты спасибо скажи, что еще разговариваю с тобой, с обезьяной. То-то! Ну, пошли! Вали, Петр Иваныч, крути, как бы только тебе руки назад не скрутили!

Он победно оглядел собрание и торжественно прошел по коридору меж предупредительно расступившихся баб.

Петр, полагая, что этим дело и кончится, встал с места и занялся бумагами. Но к столу протиснулся Ерунов. Встретив его взгляд, Петр брезгливо усмехнулся. Но Ерунов не ответил своей обычной осклабливой улыбкой. Он сверлил Петра острым взглядом потемневших глаз и топтался, с трудом удерживая дрожь ног. Петр почувствовал прилив злобы и желание раздавить этого плюгавого, противного человечишку. Стиснув зубы, он крикнул:

— Ну?!

Тогда Ерунов, вертко повернувшись спиной к столу, раскрыл рот:

— Граждане! Я только одно словечко. Я покорюсь, уйду, но одно словечко. Можно?

На него рыкнул Шабай:

— Ты не егози! Говорить — так говори, а то и на-выжгу!

— Вот как они начинают! — крикнул от угла маслобойки Зызы. — Слыхали?

Ерунов махнул приятелю рукой и плавно заговорил, обретая спокойствие в поддержке Зызы:

— Что такое беднота? Кто мне скажет? Чем можно установить, богат я или беден? И откуда богатство идет к человеку? По-моему, беднота — это те, кто не работает. А кто не работает, тот, по формуле большевиков, и не ест. Так? С этим мы согласны. Теперь дальше. Ну, были раньше богачи, имели земли превышенное количество. А теперь? Теперь земли у всех вровень, в обрез, теперь все равны. Зачем же такое разделение? Нас просят об выходе, других пихают к распоряжению. Почему я не могу быть с беднотой? Чем я лучше бедноты, когда у меня все взяли, а у иного бедного ничего не тронули? По обиде-то я первый бедняк…

— Ты сволочь! — Тарас, раскидав в стороны баб, подскочил к Ерунову и плюнул ему на живот. — Ты бедняк? Да? А хошь, я тебя сейчас разорву на части?

Землисто-черное лицо Тараса дергалось, и глаза горели сумасшедшим огнем.

Вокруг поднялся крик, бабы из опасения драки хлынули в стороны. Тараса схватил Шабай, а Митька оттолкнул Ерунова так, что чуть не сбил его с ног.

— К черту! Ты сладкая отрава! Петруха! Какого ты черта тянешь? Раз этой грязи не должно тут быть, так нечего с ней и целоваться!

Тогда Петр встал и, проводив глазами немедленно отхлынувших чужаков, открыл собрание бедноты.

Председательствовал Илюнцев Пашка. Когда выдвинули его кандидатуру, Пашка угрюмо тряхнул плечами, словно хотел освободиться от возлагаемого почета, но после того как избрание состоялось, он все так же хмуро сел за стол и спокойно оглядел собравшихся. Отойдя в сторону, к Тарасу, Петр, не прерывая тихой беседы, наблюдал за Пашкой. Было что-то располагающее в лице, в голосе и в манерах этого замкнутого всегда парня. Сухоскулый, костлявый, он во время речи коротко вскидывал выгоревшую до желтоватой седины голову, размеренно двигал сильными челюстями, придавая каждому слову значение и крепость. И то, что он сказал, показалось примечательным. Остановив жестом Тараса, Петр стал слушать.

— Нам, — говорил Пашка, — придается большая власть. Но за это с нас и спросится. Вот они, — он тряхнул головой в сторону ушедших с собрания, — они не зазря грозятся. Нам с ними еще придется схлестнуться. Надо, чтоб они нас не накрыли молчком. Поэтому мы должны все быть как один. Без отмалчивания! Что заметил, сейчас же ставь на вид. Тогда они от нас не укроются, мы им вовремя крылья подрежем.

Петр восхищенно подтолкнул Тараса:

— Вот его и коноводом, а?

Тарас почесал за ухом.

— Я шумну. Малый — железо.

И когда начали выбирать комитет, Тарас вразумительно сказал, подняв над головой руку:

— Павла надо нам и в руководители, ребята. С ним мы не задремим.

Петр со своей стороны выдвинул Лису и Шабая. И так как не освоившиеся между собой люди не назвали никого больше, в комитет бедноты избрали этих трех. Лиса помыкнулась было отказаться, но, подойдя к столу, смутилась, закашлялась и сказала не то, что хотела:

— Меня-то, старуху, на кой тревожите? В самую драку, а? Ну, — она улыбнулась и весело тряхнула рукой, — ну, старая кобыла еще поездит, коли молодые борозды боятся. У меня еще хватит на это дело зла и желания. Хватит.

Ей ответили смехом, одобрительными возгласами.

После беседы с членами комитета, предоставив Настьке возможность наслаждаться пребыванием в родном доме, Петр ушел к Артему в поле и до самого вечера ходил за плугом по пару. После недавних дождей земля под лемехом мелко крошилась, дружные лошади шли споро, и, пошевеливая вожжами, Петр с наслаждением брел по плотной дернине паров, по-прежнему отверстый для сладостного восприятия несложных степных впечатлений, не мешавших хорошо думать о себе, о близких людях и о путях будущего. Разбушевавшиеся по пару сорняки с хрустом валились на сторону, подрезанные сверкающим зубом отвала, а Петр думал о том, что и его взрезал нож революции, бросил в жирное месиво развороченной жизни, лишив корней… «Неужели я так и завяну в борозде, не выгляну на солнышко?