Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

помучить его за Настьку. Не раз он порывался прекратить эту волынку и уехать в волсовет, но, взглядывая в сиявшее лицо Настьки, чувствовал себя бессильным отнять у нее последнее, что давало ей краткое девичество перед вступлением на неведомый путь замужней жизни. И, однако, счастье не было полным. Петр все время помнил об оставленных в совете делах, временами нетерпение до того овладевало им, что хотелось немедленно оборвать все, посадить Настьку в телегу и увезти с собой в волость. Тем более что последние дни свадьбы принесли два огорчения: ни с того, ни с сего околел жеребец, и во время поездки в церковь веселый обоз поезжан обогнал унылую процессию — хоронили Дорофея Васильева. Простой тесовый гроб везли на телеге; в негустой толпе, шедшей за гробом, Петр разглядел Доню, Турку, Птаху, и ему неожиданно захотелось соскочить с прыгающей повозки, запряженной в тройку разукрашенных лентами, бумажными цветами лошадей, поговорить с близкими когда-то людьми, заглянуть под покрышку, на лицо того, кто так долго занимал в сердце место отца, но ошалевшие от звона колокольцев, от нахлеста лихих «кучеров» лошади неслись все время вскачь, и унылая процессия скоро осталась далеко позади.

Наутро после красной горки Петр не выдержал. Окончив завтрак, он снял с себя купленный специально для свадьбы пиджак и надел гимнастерку. На вопросительный взгляд Артема сказал, отнимая возможность возражений:

— Хватит. Все дела прогуляешь.

И повернулся в сторону Настьки, ставшей вдруг более статной в бабьем наряде:

— Собирайся и ты. Тут тебе делать нечего, а мне без тебя тоже… тово…

Улыбка Настьки согрела пониманием и радостью. Петр заторопился и, не дав жене добром собраться, попрощался с гостями, сел в телегу.

В полях шла пахота. По взлобкам, задевая шапками небо, брели пахари. За ними хвостами перелетали грачи. Звенели колокольчики тонконогих сосунов, шелаво метавшихся по пахотям, будто приглашавших хмурых матерей бросить скучную работу и погоняться с ними за текучей песнью жаворонка. Свежая пахоть дышала хмельно и радостно. Улыбаясь Настьке, Петр с тревогой думал о прогулянных днях, о тысяче дел, царапавших сердце незаконченностью, представлял себе недовольство товарищей по совету, по ячейке и подхлестывал лошадь.

На большаке им переехал дорогу Шабай. Длинный, рубаха враспояску, без шапки, он брел за сохой, устало двигая оземленными лаптями. Увидев Петра, Шабай остановил лошадь и замахал рукой:

— Погоди! Разговор есть.

Он подошел к телеге, навалился грудью на грядушку и лениво улыбнулся:

— С законбраком. С собой везешь? А мы, брат, уж намотались, не до гуляньев.

Петр перехватил взгляд Шабая на Настьку и горделиво расправил плечи: Настька сияла своей свежестью и лучистой улыбкой. Шабай сверкнул золотом сомкнутых ресниц и глянул на Петра.

— Так вот, брат, мы работаем, а голова о другом работает. До того додумались, что все кругом пошло. Ты чуешь, о чем я говорю?

Петр заломил на затылок картуз.

— О переселении разговор идет?

— А то об чем же? Взбутили все село. Каждому охота из этой тюрьмы вылезть. Усадьбы в три шага, выбито все, курицу пустить некуда. А тут — воля. Только… ты вот что скажи. — Шабай тряхнул головой и схватился за грядку пальцами, потрясая телегу. — Скажи твердо, без прикрас! Крепко ли наше дело, не возвратится ли опять старое? Не придется ли нам назад пятками из степи вытряхиваться? Ведь всю жизнь ломаем, разоряем последние поземы. Нам тогда, при нескладном обороте, и дыхнуть нечем будет.

Петр глядел на губы Шабая, кривившиеся и приоткрывавшие крупные желтые зубы. «Уж и силища в этом человеке, одни зубы чего стоят!» Но эта мысль сейчас же пропала. Он наклонился к Шабаю и взял его за костистое плечо.

— Крепко ли? Это вас останавливает?

Шабай не покачнулся от его толчка и не поднял рыжих ресниц.

— Ты отвечай мне, а не выспрашивай. Я тебя, Петр Иваныч, не на митинге спрашиваю… Свой я человек, мне и правду сказать можно…

— Ну так слушай. Я тебе отвечаю прямо: селись. Иди передом. Понял? Нас держать некому, и власть наша подпорок не имеет. Мы — ты, я и прочий народ — вот подпорки. Нами и власть крепка. Но вот крепки ли мы сами? Об этом ты уж сам думай. Потом еще драться будем, грызться. Даром ничего не дается. Это надо помнить нам всем.

— Мы крепки ли? — Шабай вскинул вверх голову и сжал челюсти. — Мы — наскрозь! По моему сгаду, мы своего крошки не дадим, все поляжем, а уж не уступим. Вот как!

— А если так, то…

— Значит, селиться? — Шабай оскалил зубы. — Ну, мать ее в три дуги! Поселимся. Только ты… — голос его опять дрогнул смешинкой, — только ты, комиссар, поддерживай нас. Леску бы хоть по пятку дерев на двор. Как думаешь-то?

— Это мы подумаем, — и Петр взялся за вожжи. — Увидимся еще.

Шабай отошел от телеги и заслонился от солнца рукавом.

— Валяй! С женой-то с молодой об делах не забудь, а то приду на ум наставлять!

Петр отмахнулся и подстегнул лошадь.

За дорогу они не вымолвили с Настькой и десятка слов. Приближение к чужому селу отразилось на лице Настьки испугом и бледностью. Ей, никуда не выезжавшей из Двориков, этот выход на люди был страшен.

Весна восемнадцатого года шла под знаком овладения землей. Освоение помещичьих владений вызывало резкое обособление волостей, деревень и в деревнях разбило людей на два лагеря. Всем хотелось оттягать лучшие земли. Размежевания сопровождались драками, переходившими в сплошные побоища. Земельные комиссии были завалены ворохами жалоб, мирских приговоров. Постановлениям совета не верили, и тяжбы между деревнями разрешались на месте, «своим судом». Зажиточная часть крестьян поняла декрет о земле с высоты своих расчетов: земля дается не для игрушки, а для работы, а если это так, то ясно, что большая часть лучших земель должна отойти к ним, ибо бедноте нечем и не на чем обсевать свои наделы. Беднота в ответ богачам резко обособилась, объединенная одним желанием: не дать горлопанам слопать то, что дала им советская власть. Но освоить землю бедноте было нелегко. Декрет о земле ощутительнее всего касался сельской бедноты, в большинстве безземельной, у которой отцовские «души» — и те ходили в долгой аренде, исполу у лошадного соседа. При раскладке земли по живым «душам» бедняцкие хозяйства получили прирезки, во много раз превышающие их прежние земельные владения. Эти прирезки требовали средств, сил, а их-то у бедноты и не было, в то время как у богачей, имеющих лошадей, плуги, семена, налаженное хозяйство, земля в большинстве случаев резко убавлялась. И богачи вносили к декрету свою поправку, твердо