Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

в звонкие отголоски песни у Артемовой избы. Ее тянуло послушать песни далекой родины, поглядеть на невесту, даже хотелось поговорить с Петром. «Не сладко человеку решиться на такой шаг, да еще с таким хвостом, как Доня». Но она все стояла, глядя в небо, затянутое редкой вязью черных облаков, между которыми лежали синие плешины с тусклыми огоньками звезд. Степь была чернильно-черна, и из этой черноты тянуло теплой пряностью прогревшейся, ждущей плуга земли. Непроглядность далей подавляла своей непреложностью, и Лисе начинало думаться, что всю жизнь свою она бродила в потемках, не зная, куда приведет и чем закончится ее путь. Стоило ли ради этого жить, нести на плечах бремя нужды, чтоб под конец оказаться лишней в собственном углу, сделаться обузой для родных детей, на которых истратила молодость, силу сердца?

Совсем рядом послышались редкие шаги. На тусклом фоне неба выцветилась фуражка, потом прямые широкие плечи. Лиса по шуму дыханья узнала Ваньку, хотела было отойти от двери, но не успела. Ванька, заметив ее, крякнул и вынул кисет.

— Ты что ж не спишь?

В голосе его Лиса уловила отражение прежних ноток, когда Ванька просто говорил ей о своей нужде, о делах. И ей захотелось сказать сыну о том, что давно беспокоило ее и просилось на язык. Но она решила выждать еще и спокойно ответила:

— Авось высплюсь.

Ванька закурил, осветив спичкой бритый подбородок и пятна розовой сатиновой рубашки в разрезе пиджака. Видя, что сын не торопится уйти от нее, дожидается чего-то, Лиса осторожно спросила:

— У Ивана сидели?

— У него. А что?

— Да я ничего, только…

Ванька потянул из папироски, задержал выдох и, подавляя кашель, затрудненно выговорил:

— Что «только», договаривай!

Лиса переступила с ноги на ногу и, подняв лицо вверх, заговорила, опустошая грудь:

— Я говорю, да только как ты будешь подговаривать, сынок. Давно я собиралась сказать тебе, да все минуты такой не выпало. Плоха я, стара, неучена, а кое-что я явственно вижу. — Она пожевала губами, ожидая возражения сына, но он молчал, сосредоточенно раздувая цигарку. Лиса передохнула и, чувствуя, как дрожит под ней земля, заговорила дальше: — Я не учить тебя хочу, нет. Ты умней меня, делай свое хорошее, но и мое плохое послушай. Ты сам знаешь, каково нам с отцом было сладко жизнь проживать. Сколько мы труда зазнали, сколько мы на людей приработали! Знаешь? Ну вот. Но у нас со стариком чиста совесть, никому мы не желали зла и никому не гнулись в три погибели. Своего не упускали и на чужое не зарились. Да и с такими людьми, что соседа ободрать готовы, мы дружбы не вели. Бедно жили, но в глаза людям глядели без поджмурки.

— Ты к чему гнешь, я не пойму?

В голосе Ваньки звякнуло раздраженное желание закончить этот разговор. Но Лиса не могла остановиться:

— А к тому и гну, сынок, к этому самому. С плохими людьми ты дружбу завел, с лиходеями. Не доведет тебя до добра эта канпания. Нам на шею своему брату садиться не резон, а тебя они посадят. Ерун без злодейства слова ведь не выговорит, а ты с ним одну песню затеваешь. Наше дело — от этих гоголей подальше, к своим людям прибиваться надо.

— Это к кому же? — Ванька злобно фыркнул и выплюнул цигарку, рассыпав пук искр. — К этим голякам, к Петрушке?

— А хоть бы и к Петрушке. — Лиса выпрямилась, готовая к отпору. — Никто про него худа не скажет, а что он власть свою проявляет, то ведь он не к худу, никого из бедноты не обобрал, не обидел.

— Ну! — Ванька взмахнул рукой и шагнул к двери. — Я думал, ты хорошее что-нибудь скажешь. А эти Петрушки скоро отвластвуются. Да и не учи ты меня, слышишь? Не учи! Я по-твоему жить не собираюсь, весь век грязь глотать — радости не много!

Хлопнули двери, затихли в избе шаги, а Лиса все стояла на том самом месте, на котором ее оставил Ванька. Поднявшаяся из груди густая волна грусти и обиды рассасывалась медленно. И в опустошенной груди вместо недавней беспомощности и безволия вырастало упорство, нежелание сдаваться. Не все еще кончено, и не на Ваньке сошлись все концы ее жизни: есть Гришка, есть другие люди, да и далеко до старости, раз в сердце еще вспыхивают огоньки упрямства, позыва к новым схваткам. Лиса выше подняла голову и расправила плечи. Потом тряхнула головой и широкими, мужскими шагами прошла к Артемовой избе. Обойдя столпившихся у окон девок, она прошла в сени и раскрыла избяную дверь. Сидевшие за столом девки обернулись, оборвав песню. Лиса прошла к задней лавке и поклонилась Алене:

— Ну, с радостью тебя, Митревна, и с праздничком. Что это девки-то у тебя недружно поют? Иль запевки хорошей Нету? А то я займусь!

Смеясь, она села рядом с Аленой, ответившей ей скупо, с боязливой радостью:

— Спасибо, Пелагеюшка. Не обсмелели еще девки-то. Вот разыграются.

Неожиданно для всех Лиса поднялась с места и шумно выкрикнула первые слова величальной:

Как на горке, на горке дубок…

— Ну-ка, девки, вдарьте!

Улыбаясь, девки повыскочили из-за стола и одна по одной пошли вкруг притопывающей Лисы, запели молодыми певучими голосами:

На дубочке два голубчика сидят…

А тем временем в доме Борзых остывал, костенея, Дорофей Васильев, унося с земли последнюю мысль об одиночестве, об отсутствии теплой руки, которая закрыла бы в последний раз остекленевшие веки.

В доме пахло тлением.

20

Свадебные дни остались в памяти Петра голубой полосой — потому ли, что Настька сидела с ним за столом в голубой шелковой баске с узкими рукавами, отороченными тонким кружевом, так хорошо обрамлявшим ее смуглые, с тонкими пальцами руки, или потому, что эти дни совпали с первым расточительным сиянием весны, когда голубыми и чистыми были вечера и голубыми казались девичьи песни с дальней тамбовской стороны, не знакомые в этих краях.

Петр покорно отдал себя в распоряжение Лисы и Алены, помнивших старинные свадебные обряды: потея, стоял рядом с Настькой на коленях, взирал на бледное лицо Артема, державшего в руках огромный пирог, целовал холодную фольгу икон и такие же холодные губы Артема, Алены, Лисы и какой-то чужой бабы — крестной матери Настьки; высиживал длинные сидения за оглушенным пьяными песнями и криками свадебным столом, голодно сглатывая слюну; кружился вслед за попом вокруг пылающего свечами аналоя. Все это ему казалось глупым, придуманным исключительно для того, чтобы