Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Переваливало на второй месяц его женатой жизни. Настька расцветала в единении с ним. Вырванная из семейной колготы, она была счастлива одиночеством в просторности их квартиры. Первое время она много пела, встречала Петра неизменной улыбкой, в которой были и растерянность и доверчивая откровенность.

Первые дни после женитьбы он, еще по инерции, с азартом занимался в совете, выезжал в другие деревни, допоздна просиживал на заседаниях ячейки, но по мере того как Настька обволакивала его своей покорностью, он становился на работе вялым, старался поскорее отделаться от того или другого вопроса, даже не интересуясь его дальнейшими судьбами, начал уклоняться от выездов. Домой, к Настьке, его тянуло каждую минуту, всякое вторжение дела в их замкнутый семейный мирок раздражало и отвращало от работы, приучая различать рабочие часы от часов отдыха.

По вечерам, когда над селом привставала волшебная майская луна, когда цветущую землю обволакивали потоки соловьиных песен и луг, подернутый лунным туманом, казался голубым морем, когда в садах полусонно, будто задыхаясь, начинали одурманиваться запахами яблони, — Петр с Настькой долго гуляли. Прижимаясь к нему плечом, Настька брела с закрытыми глазами, на лицо ей мертво светила луна, золотя холодную влажность зубов, мелко вздрагивавших от сдержанной улыбки.

Чаще всего их прогулки заканчивались посещением школы, где истомленно звенела в руках Петрухина гитара, волнующим потоком лились незнакомые, куда-то зовущие песни. Петрухин был холост и красив той семинарской волосатой красотой, которая так властно действует на немудрое воображение деревенских солдаток. И, как бы прикрывая прозаичность своих связей с бабами, Петрухин любил длинно говорить о человечестве, о красоте, о величии всепобеждающего человеческого гения. Петр не во всем соглашался с ним, но не спорил, остерегаясь нарушить плавную вязь петрухинских речей и из боязни обнаружить перед Настькой свое словесное бессилие.

Ломая четкие четырехугольники оконных отражений на полу, Петрухин широкими шагами ходил по комнате и гремел:

— Революция есть разрушение, это несомненно. Но, разрушая, она создает новые формы жизни. Для кого? Для человека! Только для человека! Перед ним откроется та полнота жизни, о которой наши предки и не мечтали. Удовлетворение всех потребностей, материальных и культурных, для всего человечества — вот основы нашей революции. И только это меня сближает с ней, только потому я готов отдать революции свои силы и жизнь. Пока мы находимся на распутье. Нам приходится бороться с мелочами — земля, хлеб и прочее. Это — проза. Не в ней дело. Ей отдавать все силы нельзя. Надо воспитывать себя для восприятия совершеннейших форм жизни. Культура! Вот что, дорогой Петр Иваныч, приобщает нас к новой эпохе. Культура!

Опустошаясь, Петрухин умолкал и садился в темный угол. Тогда Петр с Настькой уходили.

Эти прогулки, речи Петрухина, обволакивающая теплота близости к Настьке разрушали былую целеустремленность Петра. Приобретая, он терял то главное, на чем держался годы. Под влиянием Петрухина задачи революции начинали расплываться, тускнеть, и часто он терял уверенность в целесообразности того или иного шага. Заботы о благополучии жены занимали главенствующее положение. Он начинал проникать в тайны получения разного рода благ — муки, крупы, ветчины — путем намека заведующему мельницей или заведующему имением, а присылки через двор от приказчика потребительской лавки стали обычными. И выслушивая восхищения Настьки от полноты и обеспеченности их жизни, Петр преисполнялся тайного довольства, даже гордости: теперешнее положение его было завидным.

Беседа с Костей прояснила горизонты. Петру стало стыдно своих горделивых мыслей о достигнутых высотах, стыдно за речи Петрухина, за тишину семейного гнезда, за чрезмерность нежности к Настьке. Он скрипел зубами и тряс головой, отгоняя мусорность воспоминаний о собственном падении. «Нет, Петруха, ты не золотой парень, а просто шкурник!» И этот приговор самому себе не показался строгим.

Первая болезнь была захвачена вовремя и прошла без осложнений, если не считать осложнением похолодание к Настьке и глубинное признание того, что женитьба — ошибка.

21

Создание комитетов бедноты озадачило не одного Петра. Скороспелые деревенские большевики — из поповичей и кулацких сынков, поторопившиеся попасть в партию с тайной мыслью о поддержке «своих», — в спорах со сторонниками бедноты проговорились, обнажив свое подлинное лицо.

В Двориках, где собрание по созданию комбеда проводил Петр, разыгрался скандал.

Партия Ерунова — Зызы сорвала собрание. Зызы запаленно кричал, брызгая слюной в лицо Петру:

— Ты нас игрушками не забавляй! Комитеты, советы! Что-мы, маленькие, что ль, в выборы играть? Никакого нам комитета не надо! Вы хотите нас дружка на дружку натравить? Только это вам не пройдет, не на тех напали! По-о-о-шли, ребята! У нас бедноты нету, и комитет нам не надобен!

Петр трудно переживал первое поражение в Двориках. Оно тем более было тягостно, что развязавшиеся языки торопились вслед за Зызы выбросить в лицо ему скопившийся яд сплетен. Слышалось:

— Привыкли с тестем людей-то путать!

— Разжились и спелись, сроднились!

— Одна шайка-лейка!

Вот эти намеки на личные интересы и связывали волю Петра, мешали ему обрушиться на врагов и смять их в натиске. Он затравленно озирал близкие лица, и собственная лживая улыбка, казалось, пачкала его лицо. Друзей было немного: новый комиссар Семен Ионкин — толстогубый, веснушчатый и немногоречивый человек, Митька, Артем и Илюнцев Пашка. Даже не было Лисы, с приходом Ваньки отошедшей от мирских дел.

Дружность, с которой покинула собрание группа Зызы, заставила Петра насторожиться. Он почувствовал, что за время его отсутствия здесь произошли изменения, люди успели спеться и начинали действовать по какому-то плану.

Вечером Петр встретился с Митькой, возвращавшимся из Телятника, куда отводил в ночное лошадей. Присев на канаве, они выкурили по цигарке, лениво переговариваясь о пустяках. За лиловым изломом степи горел закат. Земля горячо дышала в зеленоватое небо, требуя прохлады. Над оранжевым пламенем заката грузно лежали синие громады облаков, похожие на туловища невиданных зверей, живущих в огненных морях. В стороне, куда не достигали рыжие отсветы заката, вверх по протоку, как на вогнутой степной ладони, виден был поселок бреховцев. Голые стропила царапали небо необрубленными концами бревен, белели вороха камней в окружении того хозяйственного мусора, без которого не обойдешься. Там слышались звонкие голоса, крики детей, лай необжившихся собак. Тлели красные огоньки костров, на которых готовился скудный ужин новосельцев. Это напоминало Петру приход Двориков в степь, таборную жизнь под телегами, в шалашах, прохладную росность ночей, неприютность пустой степи, пугавшей своей безмерностью и чернотой ночей.

Подавив вздох, он тяжело хлопнул кулаком по колену. Митька, перехватив его взгляд, сказал с загадочной улыбкой:

— Селются. Нашего полку прибыло. Теперь жди скандалов. Или, думаешь, миром обойдется?

— Я