Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

высохший от злобы на Митьку и от жалости к дому, в котором распоряжался этот ненавистный человек. Люди приходили сюда, нагруженные тяжестью зла на жизненные перемены, потерявшие уверенность в незыблемости собственного бытия. И рассказы Ваньки о жизни в чужих краях, жизни, преисполненной порядка, всевозможных благ, давали временное утешение, крепили зло на несовершенство окружающего.

Расхаживая по избе, Зызы вслушивался в говор и время от времени вставлял свое слово:

— Вот так, как он рассказывает, и мы бы стали жить, если б не эти грабители. Ведь все сломали, все, все!

Он тряс головой, бессильный излить в словах всю сложность своих сожалений о невозвратном.

Ерунов, подергивая волоски бороды, скалил острые зубы, злорадно оглядывал сутулую спину хозяина.

— Не хотели так-то, все искали правды, а она, правда-то, в кривду обернулась. Черт те кто всем диктует, а ты молчи.

Ванька в десятый раз рассказывал:

— Мы там как услышали, что в России революция, начали домой собираться. Дня не сидится на месте. Мне хозяин и говорит: «Смотри, Иван, как бы от революции плакать не пришлось». Да разве я его послушаю! Ну, собрался. Наложили они мне всякого добра, надавали денег, продовольствия. Я это принарядился в хозяйское: пальто, котелок, тросточку. Поехал. Подъехали к пограничной полосе. Высадили нас из поезда, не доезжая до границы. Идем пешком. Спешим — родная земля приближается. Подходим ближе, я гляжу: стоит часовой. Шинелишка — клок на клоку, в лаптях, на голове какая-то ветошка, винтовка на веревке. Вот те и раз! Ну, мол, это революционное войско! Поглядел я на себя, и стыдно стало за свой наряд. Взял я этот котелок да в кусты и шваркнул, чтоб людей не дражнить. И, верите ли, так мне захотелось вернуться, чтоб не видеть этих ободранных солдат, теплушек, хлебных пайков и всей этой нечисти, просто до слез! И сейчас еще сердце болит, как вспомнишь.

В избе поднялся дружный говор:

— Да как же не болит!

— У всех болит, да ничего не поделаешь!

— От такого добра… Ах, боже мой!..

А Зызы прекращал хождение и окидывал всех победным взглядом:

— Вот! Вся наша страна стала рвань-рванью. Придем ли к хорошему? Можно ли ждать добра от нынешних правителей? Ни-и-ипочем! Все пропало! Вы слушайте его, — он тыкал рукой в сторону Ваньки, — он вам скажет, как живут в Германии. Ведь на нашем положении люди. Там поля еще меньше наших, а сколько с них получают хлеба, денег, мяса, кормов! А почему? Потому, что машины! Потому, что там не мешают трудиться. Работай и наживай! А у нас?

— У нас, я вот что скажу, — вскакивал с места Ерунов и кружился около Зызы, брызгая слюной. — У нас последнее хотят нарушить. Есть у тебя машина — сломать! Строил какое-нибудь приспособление, вроде вон крупорушки, — отобрать! Ведь вот будем хлеб сеять. Посеем, а кто собирать будет? Мы? Нет, вряд ли! Придет черт-дьявол и отберет. Да на кой его нам черт сеять, зачем горб ломать?

Ванька, еще не напуганный, наподобие своих новых друзей, стычками с властью, усмехнулся:

— Это вы сами дураки. Послали б их к черту.

— К черту? — Зызы снисходительно качал головой. — Ты в когтях еще не был? Потому и говоришь так. Сила. Понял? Сила у них, а мы пока все по углам отсиживаемся.

— А вы не сидите.

— Как это?

— Да очень просто. На всех силы не хватит.

Ерунов метнул острый взгляд на окна и потупился, еле сдержав в себе слово, просившееся на язык. Остальные переглянулись. И только Корней, отвалившись спиной к подоконнику, сказал, глядя на кончик своего носа:

— Эта власть отдохнуть не даст. От нее защиту надо иметь, а то она далеко пойдет.

Зызы отошел в угол, утемненный тенью от печки, и притаился там, оглядывая сидевших на свету. Ванька, заметив исчезновение хозяина, ответил Корнею:

— Потому власть и широка, что вы только говорите, а придут к вам — вы в кусты. В Германии б, там…

Тогда вмешался Ермоха, молча сидевший около двери, то и дело раскрывавший рот, будто ему не хватало воздуха. Изогнутый давней болезнью живота, зелено-пепельный, он сверкнул округлившимися глазами и глухо выкрикнул:

— Окорот… окорот пора дать! Всех со света сживут, если мы не восстанем на этих ала́харей. Лучше подохнуть сразу!

Опустошенный выкриком, Ермоха задрожал и плюхнулся на стул. Тогда на свет вышел Зызы и иным, сдавленным опаской и гневом голосом сказал:

— Иван упрекает нас за правду. Я скажу… — он оглядел всех исподлобья, желваки на его скулах набухли силой и предостережением. — На большое дело мы можем пойти, поэтому помнить надо: один язык распустит, веревка всем будет. — И, выждав долгую паузу, пригвоздившую всех к месту и приглушившую дыхание, сказал шепотом: — Пора крестьянам соединиться воедино. Дать знать по ближним селам, столковаться и приготовиться к отпору. За что мы можем идти? Власть нам не вредит, мы советскую власть не рушим. Мы против произвола большевиков. К власти всех! Раз «рабочих и крестьян», то мы и двинем своих. Первое. Второе: союз крестьянский для охраны нашего труда, по примеру рабочих. Рабочие получают за труд, мы тоже хотим получать, и к нашему караваю никто не подходи!

Остаток вечера Зызы говорил один. Развернутый им план принимался всеми, но он был непосилен для мужицких голов, их пугал размах, необходимость связи с другими селами, деревнями и даже уездами.

Сходбища у Зызы не прошли мимо внимания Лисы. Всякий вечер, встречая сына, Лиса замечала по взглядам, по затаенному покашливанию, что у него есть какая-то потайность, и после, вперяясь в печную тьму, туго думала над этой задачей. Ее задевало больше всего то, что Ванька общается с ехидой — Еруновым, и где вмешалась эта гнида, не быть хорошему.

На бездельных днях пасхи по обсохшим дорогам к Зызы зачастили незнакомые Дворикам люди. Это не были праздничные гости: за окнами не слышно было шумного говора, да и отъезды из дома Зызы проходили без проводов. Но это не вызывало разговоров среди дворичан: всеобщее внимание было поглощено вестью о женитьбе Петра Багрова на Артемовой Настьке. Ждали скандального вмешательства Дони, плелись разные слухи, догадки, по вечерам около Артемовой избы толпился народ, заглядывая в окна. Там, усевшись вокруг стола, шили швеи, привезенные Артемом со своей стороны. Швеи тягуче пели грустные, с длинными переливами песни, в которых была горькая тоска девичества и мука перед лицом замужества, похожего на смерть. Время от времени швеи выходили на улицу и, крепко притопывая бережеными полусапожками, плясали, сбиваясь в широкий круг.

Лиса долго стояла по вечеру у сенец, вслушиваясь