Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Это было последнее, на что решилась ячейка, заранее предвидя исход съезда.

И в этот же вечер Петр после недельного отсутствия верхом выехал в Дворики. Наскучавшийся в конюшне жеребец, не слушая повода, рвался вперед, разрывая широкой грудью устоявшийся полевой воздух. Дорога упиралась в закат. Там громоздились огромные, нежно-сиреневые, с тонкой каемкой расплавленного золота облака. Просыхающая пахоть приобретала коричневые оттенки. По межам и рубежам уж пробивались впервые дымчатые метелки полыни и густая зелень сорняков. В стороне ковром стлались озими, в их зелени было что-то горячее, — казалось, нагретая грудь полей тихо вздымалась и так же невидимо опадала.

После сидения в совете — в табачном дыму, в пряной густоте запахов овчин, потных портянок — воздух, встревоженный скачкой, пьянил, шумел в ушах, уводя мысль в иные края, в неизведанные заповедники желаний. Петр впервые за эту неделю вспомнил Настьку, на ум ему пришли трезвые предостережения Лисы, до тошноты отчетливо представились Дворики, источающие противные потоки сплетен. «Нет, надо решать!» Петр погладил ладонью жесткую глянцевитость гривы жеребца и с нежностью подумал об этом друге, молчаливо разделяющем с ним суету и волнения последних недель.

— Ну, не спеши, поспеешь. Ишь, заёкал! Дурашка!

Приближаясь к большаку, золотисто-зеленому, уходящему в бесконечность закатного зарева, Петр заметил на косой дорожке из Двориков в Бреховку одинокую подводу. «Должно быть, в церковь поехали», — подумал он и попридержал жеребца.

Большак неизменно будил в нем неведомо когда зародившееся чувство необычайной легкости, отрешенности от всего окружающего. Всякий раз, ступая на шелковистый дерн этого бесконечного пути прошлого — с ровными, будто проложенными по линейке па́рами полузаросших колей, Петр чувствовал тоскливое желание бросить все и пойти этой широкой лентой в страну ребячьих снов. Даже теперь, когда ребячьи думы давно потускнели под трезвым светом проснувшейся зрелости, когда он знал, что никакой благословенной страны нет, а всюду идет борьба за сытость, неустанное поедание сильным слабого, и что по этому пути шли не счастливые, а обездоленные в поисках несуществующего счастья, — даже теперь большак трогал за сердце, и Петр, пересекая его, неизменно пускал лошадь шагом.

Погруженный в раздумье, он не заметил, как от дальней подводы отделилась фигура женщины и пошла межой ему наперерез. Она была уже совсем близко, когда он поднял глаза от гривы жеребца и огляделся вокруг. «Что это она целиком прется? Ко мне или так, очумела, межи меряет?»

Сумеречная туманность мешала узнать бабу. Женщина махнула рукой, и он машинально оглянулся вправо, полагая, что она зовет кого-то другого, находящегося дальше, чем он. «На кой я ей черт нужен?» — неприязненно подумал Петр и придержал жеребца. И тут только он угадал: к нему шла Доня. Глядя, как наворачивалась грязь на ее полусапожки, Петр почти с радостью подумал: «Как кстати, вот и поговорим обо всем».

Доня вышла на дорогу, сморкнулась в сторону и, не поднимая вверх глаз, шутливо сказала:

— Люди в церковь едут, а ты по полям раскатываешься. По оброку, что ли?

— Может, и по оброку. У всякого своя нужда и своя охота.

Петр не знал еще, как говорить с Доней, надеясь на мирный исход этой встречи. Он даже полюбовался на нее, так ладна она была в новой суконной поддевке и в малиновом полушалке, мягко обрамлявшем заалевшие щеки. Только это любование не было похоже на прежнее, когда каждый взгляд на Доню наливал тело упругостью желания. Сейчас Доня была посторонним человеком, между ним и ею стояло туманное — опять забыл лицо! — воспоминание о Настьке.

Доня подошла ближе и взялась пальцами за тугую подпругу. Жеребец скосил на нее оранжевый глаз и переступил ногами.

— Что я с тобой хотела поговорить… — Доня подняла глаза и сейчас же приспустила на них пушистые ресницы.

— Ну, говори, потом я скажу.

Петр почувствовал, как в груди открылся ларчик притаенной злобы, но сдержался. И по тому, как заговорила Доня дальше, понял он, что она уловила движение его голоса. Теперь она уже не улыбалась и не играла глазами.

— Тебе и говорить нечего. Твое дело… Что ж, так и будешь крутить девчонку? Где же у тебя совесть, Петрушка? — Уловив его нетерпеливое движение, заставившее попятиться жеребца, Доня заспешила, словно боялась, что он не даст ей выговориться до конца и ускачет: — С какими же ты глазами на меня глядишь? Я ль тебя не любила, я ль через тебя славушку не принимала? И на кого меняешь, подумай! Хуже ли я этого заморуха? Ведь там и глянуть не на что. Аль окрутила, улестила тебя эта горбатая?

Петр окаменело глядел на нее, и в нем была только одна мысль, суровая и простая: «Убить ее нешто?» Горло заткнула сухая спазма. Он покрутил головой, оглядевшись по сторонам: от Двориков отделились еще три подводы. И, чувствуя, что еще одно слово Дони — и он соскочит на землю и задушит ее, Петр выговорил, задыхаясь:

— Уйди от греха. Слышишь?

Доня выпрямилась, но не отошла. Глаза ее сверкнули темнотой гнева.

— Гонишь? Не нужна стала? Ну, помни, Петрушка! Помни и не забудь. Мое тебе даром не пройдет.

Взвился, свистнув, тонкий прут. Жеребец, обожженный незаслуженным ударом, шарахнулся в сторону. Доня, не отпуская подпруги, рванулась вслед за ним. Лицо ее перекривилось от боли, и странно отчетливо сверкнули в сумеречной мгле белые зубы. Еле удержавшись на ногах, она схватилась другой рукой за стремя, забилась об него головой.

— Уйдешь иль нет? Кому я говорю!

Петр готов был бить ногами, прутом эту прицепившуюся к нему голову, и только глухой звук прорвавшихся рыданий ослабил волю и смягчил жесткость голоса.

Доня долго билась о железо стремени головой, а он глядел на нее сверху и готов был спрыгнуть с лошади, обнять эти вздрагивающие плечи, заглянуть в заплаканные глаза и сказать теплое слово утехи.

Но Доня подняла голову, — в глазах ее пучком дрожащего света отражался догорающий закат, — и, сглатывая слезы, сказала просто и без злобы:

— Прощай, мой соколик! Жизнь ты мою взял всю дочиста. Чем теперь я и дыхать буду?

Потом оглянулась и, увидав недалекие подводы, сказала шепотом:

— Не махай на меня. Разойдемся по-хорошему, чтобы люди не подумали дурного. Ну, до свиданья! — Последнее слово она выкрикнула громко и взмахнула рукой так, словно прощалась с веселым другом, а по лицу ее все бежали крупные, как бусинки, слезы.

— Прощай, до праздников!

Петр взмахнул рукой и изо всех сил ударил жеребца.

На самом въезде в Дворики он увидел Тараса. Тот ехал в телеге, окруженный строем белых узелков. Увидав Петра,