Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

class="p1">«Какую отходную, что он бормочет?» — подумал Дорофей Васильев, но раскрыть глаза не хватило сил. И сейчас же в уши торжественной музыкой хлестнул сочный голос, читавший строгие и жуткие слова молитвы. Где-то высоко-высоко вспыхнуло оранжевое пламя, в его свете видна земля, с лесами, дорогами, заросшими ветлами деревнями, — и надо всем этим лился благословляющий голос, утверждающий красоту земли, силу человека и смиряющий его гордыню.

Умер Дорофей Васильев наутро. Перед тем он очнулся и оглядел углы избы — празднично-светлой и будто совсем незнакомой. Никого не было. Он позвал Доню. Позвал раз, два и, обессиленный, свесил голову на край подушки.

Он так и не узнал, что Доне было не до него. В это утро она кликала смерть себе, но эта гостья не зашла к ней, удовлетворившись в этом доме одной жертвой.

18

Не всю жизнь имела Алена уродливый горб за плечами и не всегда была так обрубленно мала ростом. Было время, когда Артем гордился красавицей женой, забывая про свою бедность и худобу.

Однажды, заигравшись с мужем на высокой в сенях кровати, Алена упала на пол, упала и не поднялась. С того дня скорчилась стройная спина бабы, выпятилась острым горбом, убавила рост Алены, сделав из нее калеку.

Первое время Петр сторонился горбатой подруги Артема. Всегда замкнутая, немногословная, Алена казалась, как все горбуны, злой и подозрительной, в ее молчании он видел скрытую неприязнь к себе, недовольство Артемом, связавшимся с ребятишками вроде него и Степки. Но потом подозрительность рассеялась. С тех пор он начал жалеть эту безвременно состарившуюся женщину, терпеливо выносившую свое несчастье.

К нему Алена относилась без той льстиво-неискренней угодливости, с какой обычно относятся к чужому в избе человеку, не старалась прикрашивать колготное убожество их домашней жизни. Она сразу, без оговорок, зачислила его в число домочадцев, стирала его белье, заставляла Настьку штопать прохудившиеся чулки и накладывать заплаты на продранные локти. Но больше всего она тронула Петра, когда подала ему сшитую из старых клоков ватную безрукавку и сказала при этом с грубоватой краткостью: «В твоей шинели угреву немного, а до́хать-то не обрадуешься». Он взял тогда эту нелепую безрукавку бережно, будто дорогой подарок, почувствовал, что Алена крепко тронула его сердце своей материнской заботливостью.

Приглядываясь к домашней жизни Артема, Петр заметил, что при всей своей молчаливости Алена является в доме главной; достаточно было Артему взглянуть в черноброво-яркое от постоянного румянца лицо жены, чтоб мгновенно изменить недавнее решение, за которое он минуту назад, казалось, готов был отдать душу. Алена была ровна с детьми, никогда не кричала на них и не пыталась замахиваться. Но любила она по-настоящему только Настьку. В каждом взгляде, в слове, брошенном матерью дочери, видел Петр неусыпную заботу, какое-то тайное любование и невысказанный страх за судьбу девки. И оттого, воруя вечерние часы для встречи с Настькой где-нибудь на гумнах, на чужом крыльце, Петр все время думал об Алене, опасался ее недовольства. Артем не видел его дружбы с дочерью, но Алена давно заметила все и стала еще молчаливее.

Настька была во многом похожа на мать. В ней уживались строгая сосредоточенность и склонность к молчанию с чисто кошачьей игривостью, с неожиданностью совершенно ребячьих выходок. За минуту перед тем весело возившаяся с Петром на дворе, в избу она входила будто кем подмененная, замкнутая, не отвечающая на вопросы, и в глазах ее — больших, широко расставленных — он видел удивление и созревшее недовольство.

И долгие дни, не замечая его знаков выйти из избы, Настька была к нему безразлична, словно хотела показать ему, что между ними ничего нет общего и все, что было, надо навсегда забыть. Петр злился, почти с ненавистью глядел на прямую, строгую фигуру Настьки, на ее щеки, крепкие, тронутые к уху золотистым пушком, на руки — тонкие, легко справляющиеся со всяким делом. Даже голос Настьки — грудной и певучий — он начинал ненавидеть за строгие нотки безразличия к нему в разговоре с семейными.

И много раз он со злобой решал бросить эту канитель, выкинуть из сердца Настьку навсегда, пойти к Доне, где не ждет его мука неизвестности, и представлял себе, как он с независимым видом пройдет от Дони мимо этой злой и паршивой девчонки.

Но проходил день, упадал на степь тонкий пахучий вечер, еле заметным движением бровей Настька давала знать, что перерыв кончился, и Петр с ребячьей поспешностью шел на ее зов.

В этой иссушающей игре с Настькой Петр часто вспоминал Доню: первая любовь оставила в сердце тернии сожалений об ушедшем ребячестве. Он знал, что о нем с Настькой уж плетутся деревенские сплетни, бабьи языки не упустили этой новости, которыми так небогаты Дворики, и эти сплетни не могли миновать Доню. Оттого он все время держался настороже, все время боялся осложнений, ибо знал — не из таких Доня, чтобы остаться безучастной и покорно примириться с его изменой. Не раз он говорил Настьке:

— Если что будет говорить тебе Донька, не связывайся с нею.

Настька, мерцая глазами, отвечала загадочно:

— Что ж не поговорить, если она про дело спросит?

— Какие у тебя с нею дела?

— Мало ли! Не у тебя одного…

Это говорилось таким холодно-обижающим тоном, что Петр терял равновесие, начинал размахивать руками, подбирая самые обидные слова по адресу былой любовницы. Настька выслушивала молча и, когда он затихал, со вздохом говорила:

— Хороша была, не хаил. Придет время — и обо мне так же будешь говорить. Нету веры вам никому…

Петр растерянно глядел на ее склоненную к коленям голову. В нем вспыхивала жалость к этому подростку, хотелось закричать во весь голос о том, что этого никогда не будет и он любить ее будет вечно. Но Настька поднималась с камушка на котором чаще всего коротали они летучие часы весенней ночи, и, встряхивая смятую юбку, устало потягивалась:

— Пойти… не рано…

Мысль о том, что Доня может в его отсутствие «начертить», не покидала Петра и заставляла торопиться с делами в совете, в ячейке. Он представлял себе отчетливо, как Доня войдет в избу Артема, крикливо заговорит, вызывая Настьку, Алену на брань, как начнет их «поливать», или, хуже того, встретит Настьку на лугу и осрамит на все Дворики. Приходил на ум и еще возможный ход Дони: она подольстится к Настьке, — а уж она ли не умеет влезть человеку в душу! — окрутит ее вокруг пальца, посеяв в ней вражду к нему. Разве устоит Настька перед хитроумной Доней, привыкшей вертеть людьми по своему желанию?