Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Страстные дни он посвятил сборам в церковь. Захотелось увидеть празднично-чинный народ, голосистого попа Митрия, стоя у свечного ящика на виду у всех, послушать длинную службу, а после под веселый трезвон пасхальных колоколов пройти по обсохшей стежке на погост, посидеть на боровке Яшиной могилы, последить за шустрыми синичками, собирающими с могил яичное крошево — праздничное приношение живых мертвым. «Вот помолюсь — и все отойдет», — думал он с тайной надеждой и часто расспрашивал Ваську о воде, о дорогах, о том, какие слухи есть с реки — пропустит ли ледоход.

Принесенное Васькой известие о том, что участки режут бреховцы, подняло Дорофея Васильева с кровати. Всунув опухшие ноги в валенки, он с большим трудом выбрался из избы, подумав по пути: «Сволочь Илюнцев, даже ступеньки не мог сделать как следует, — обрадовался, что глазу хозяйского нет». Звонкая ясность, пахучее тепло, идущее от земли, гомон птиц — все это смешалось в кучу, ошеломило Дорофея Васильева и заставило присесть на ступеньку. Воздух входил в грудь широкой струей, пьянил и, казалось, готов был разорвать легкие. Шелковыми пальцами перебирал ветер отросшие на голове волосы, рождая соблазны сидеть так долго-долго, без конца. Но мысль о том, что где-то за ригами по его участкам ходят чужие люди, режут землю, заставила встряхнуться и встать на онемевшие ноги. От дома до бани он шел медленно и долго, не раз падал, погружая негнувшиеся пальцы в теплый творог земли. Опять брел, хватаясь за колышки плетня. Ему все время верилось, что Васька его обманул. «Придется для страшны́х дней клюшкой стукнуть поганца». Но даже если Васька и прав, достаточно ему появиться за ригой — и сейчас же людей зазрит совесть, они уйдут с его земли, Ведь она его, он купил ее, употребив на это результаты всей своей жизни, сотканной из лукавства, обмана, нахрапа на маломощных, из рабской угодливости господам, которых он ненавидел от роду тяжелой мужицкой ненавистью. И разве мало потрачено на это крови, сил, бессонных ночей, разве не ужимал он каждую копейку от домашних расходов, заставляя семью быть всегда впроголодь? Кто же, какая сила может теперь отнять у него землю — последнее, что имеет он и что будет утешением в смертный час?

От бани он решился глянуть на поле. В глазах запестрило, выгнав на ресницы обильную слезу. Он вытер глаза рукавом рубахи. Нет, все так и есть! По его ближним участкам, на которых по весне должны быть посеяны клевера и яровые, ходили люди, водя за собой голенастые крючки саженей.

Дорофей Васильев набрал полную грудь воздуху, поднял голову — так всегда он делал, когда собирался выкрикнуть грозное предостережение, — но только затряс плечами и мешком плюхнулся на банную завалинку. Плечи и спину пригревало солнце, а от земли по ногам поднимался тонкий холодок. На теплых бревнах бани кучкой грелись синие вялые мухи, а на высокой березе у самого угла баньки беззаботно немовала пара черных скворцов. Убаюканный стрекотом скворцов, Дорофей Васильев задремал с мыслью о том, что теперь все равно, пусть будет, как будет.

Домой его привел Епиха, умучившийся с ним до поту. Он еле передвигал ноги, повисал всей тяжестью на худое плечо малосильного работника. У самого порога нового крыльца Дорофей Васильев задержал Епиху и оглянулся вокруг.

Над степью плавилось ослепительное солнце, земля дышала вольно, глубоко, запасая силы для новой поры произрастания, и такая кругом стояла тишь, такое спокойствие, что Дорофей Васильев захлебнулся слезами и толкнул Епиху в спину. Внутри у него что-то с хрустом порвалось, и сейчас же минутная жалость к себе, к покидаемому простору сменилась простой мыслью: больше он ничего этого не увидит.

Доня пришла с поля злая, накричала на Ваську, стремительно ходила по избе, громыхая коваными каблуками мужичьих сапог. Когда она вошла в комнату Дорофея Васильева и поставила на табуретку миску с картошкой, он глянул ей в лицо. Обожженное первым солнечным загаром, оно было матово, как лик богоматери на старинной иконе, и на этой матовости тонкими хвостиками розовели морщинки у углов рта и на переносице. «Вот что значит — сама в дело ввязалась, скоро совсем остареет. Спешила все, Корнюшку пугала, ан не на радость вышло дело-то». Он ждал, что Доня сейчас уйдет, но она встала спиной к косяку двери, заслонив свет окна. «Ну, поговори-поговори, отведи душу, хотя, по мне, можно и не разговаривать», — подумал Дорофей Васильев без злобы. Доня давно не говорила с ним по-хорошему, и теперь его занимало не то, что она скажет ему, а как отзовется в ушах ее голос, некогда такой дорогой и близкий, за который не жалко было полжизни.

Не глядя на него, Доня сказала отрывисто, будто ругаясь с невидимым врагом:

— Какое же это, в чертях, право! Пришли, самую лучшую землю отполосовали, а ты и рта не раскрой!

— Отполосовали? — Дорофей Васильев спокойно поглядел в потолок, на изученные пятна сосновых сучков.

— Да как же! Наш весь участок отходит по их мере к Бреховке. А нам теперь будут давать из обрезков, у кого лишнее. А на кой она мне, чужая-то земля? Для кого мы свою-то ухво́ивали? Дьявол вас забери! Это не право, а тюрьма живая!

Она кричала долго, и голос ее дернулся хрипотцой. Дорофей Васильев не отзывался, полагая, что от его слов ничто не изменится, а голос Дони со временем отойдет, будет по-прежнему певуч и сочен. Потом Доня неожиданно прервала поток слов и спросила обычным голосом:

— Ты что, одеревенел, что ли?

— Я? Я ничего.

Но она, напуганная безразличием его голоса, опасливо подошла к его изголовью.

— Помирать, что ли, собрался? Деревянный какой-то стал. Ведь твою землю-то отхватывают, а тебе и горя мало.

Дорофей Васильев трудно повернул голову в ее сторону.

— Землю-то? Теперь о земле говорить не приходится, раз душу вынули. А помереть вовремя кто ж откажется? Может, и помру. — И, чувствуя, что не сейчас бы говорить об этом, он поманил Доню пальцем, уставился глазом в светлое пятнышко ее шеи, выглядывающей из-под платка, сказал: — Сундучок мой возьми от греха. Все тебе и Ваське. Да там, под печкой в бане, в уголку, кирпич вынимается… возьми. Хоронил для дела, для разверта, золотыми десяток тридцать. Тринадцать годов собирал. Тебе. Но только, — голос его дрогнул давно забытой нотой строгости, — только помру я, сохрани ты мою замычку, дом. Жалко бросать дело на полдороге. Корней тебя не стоит. Ваську так нашпигуй. Вот…

Доня бросила на него широко-испытующий взгляд, потупилась и вышла. А он подумал