Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

придется, может, умирать в борьбе за обновление жизни, за целость революции. Он как бы читал по их лицам о готовности каждого идти по новому пути без остановок и передышек. Вот Шашков. Рябой, нескладный, губы вытянуты в прямую черту — силы и упрямства, глаза из-под тяжелых надбровных дуг мерцают мрачно. Этот не выдаст. Рядом с ним Мухин. Круглобородый, веселоглазый, сейчас он кусал большой палец левой руки, понимающе кося выпуклым глазом в его сторону. Этот пока неверен, его могут сбить с толку, но он умен, умеет слушать и, привыкнув иметь дело с беднотой, осаждающей его продовольственный отдел, находит слова для улаживания тысяч скандалов. Этого надо подбадривать, веселить успехом, и тогда он не отступит от своего, будет так же верен, как Шашков. Совсем не похож на этих двух учитель Петрухин. Он толков, умеет хорошо говорить, но в его напускной серьезности, в обилии непонятных слов, утяжеляющих его речь, есть что-то чуждое. Этого пока под сомнение. Остальные: Воротилин — хромой и крикливый, Степанкин — прогонистый, еще не сложившийся парень, и балагур Еремка Сазонов — гармонист и первый бобыль в селе, — этим нужно много толкаться в народе, им нужен опыт, который вместе с первыми морщинами на ребячьих лицах очерствит их сердце и сделает суровым доверчивый взгляд. И, наконец, — Петр круто обернулся налево — эти два темнолицых, испитых городским чадом человека, два Константина — Воронин и Плотников, о них говорить нечего: сзади у них трудовые копейки, тяжесть подневольного заработка, они пролетарии, бездомовники, вырванные с корнем из земли.

Петр стукнул кулаком по столу:

— Все меня поняли? Если напутал, то, товарищи, тут есть постарше, поумней меня. — Он кивнул головой влево. — Вы меня осадите, поправьте, но по-своему я думаю, что иначе решить нельзя. И вот мое предложение: Пузырькова — под суд. В ближайшие дни созвать членов сельских советов и сконструировать новый волсовет. В кандидаты наметить людей из ячейки, чтоб всякая сволочь не лезла. Затем по всем местам — на мельницы, на барские хутора — поставить своих, верных людей, с которых мы могли бы в любой момент потребовать отчет.

Собрание кончилось перед утром. От неуверенных, еще пахнущих пустотой эсеровских слов о праве, о революции, о человечестве (это были слова Петрухина) ячейка переходила к суровым будничным делам революции.

Петр, общим напором выдвинутый в председатели волсовета, почувствовал, что с этого утра начинается его настоящая жизнь.

17

Раздел дома опустошил грудь Дорофея Васильева до глубокого дна. Желание Дони взять его на свое попечение, высказанное на людях, было последней радостью, наполнившей тяжелое тело смутной тягой к продолжению жизни. Но и эта радость оказалась минутной. Слишком хорошо знал Дорофей Васильев подоплеку жизни, чтобы и в этом желании Дони его проницательный глаз не увидел бы того же обмана, которым часто пользовался он сам.

Раздел причинил одну ощутительную неприятность — пришлось расставаться с теплым боком печки и переходить в новую избу, в комнатушку старухи, где не ушедшие запахи лекарств вызывали тошноту, напоминали огорчения длинной жизни с немилой женой. Ко всему прочему он остался равнодушен. Забили дверь в старую избу, и Афонька навесил новую дверь с другой стороны, выломав кирпичи, которыми было заложено гнездо запасного хода. Два дня топтался в избе Птаха, гремел кирпичами, неутомимо переговаривался с Доней, споро прикладывал к лежанке очелок русской печи.

Слова и дела шли мимо Дорофея Васильева. Он не слезал с кровати, глядел на потолок, изучая завитки сосновых сучков, не замечал бесперебойного течения мыслей. Часто засыпал и просыпался от собственного храпа с такой пустотой в груди, что ему становилось страшно. Он щупал ладонью левую сторону груди: сердце билось почти неслышно и с большими промежутками.

За одну неделю он страшно ослабел и, сходя с постели до надобности, не надеялся на ноги, хватался за стенки. Ноги дрожали в коленках и, казалось, вот-вот сломаются под тяжестью тела. Занятая делами, Доня почти не говорила с ним, молча подавала ему еду и уходила. Не раз она позабывала подать ему соль. Еда не лезла в горло, но сойти за солью было труднее, чем глотать приторно-слащавые щи или картошку.

В дверь через изголовье кровати падал пыльный хвост солнца, и вместе с ним в клеклую тишину врывались крики петухов, мирный куриный говор, неугомонное трещанье воробьев, гревшихся на подоконнике.

Это шла весна. Сколько раз встречал весну Дорофей Васильев, и какую уйму радостей, планов, удач принесла она ему за долгую жизнь! Но сейчас даже не хотелось подняться и погреть у окна на веселом солнышке зябнувшую спину. И никаких мыслей не будила эта весна. Привыкший всегда учить людей, Дорофей Васильев теперь мало задумывался над тем, как Доня будет пахать, кто ей будет сеять, он даже не знал толком, каких лошадей она взяла от Корнея и хватит ли у нее для них сбруи.

События в Двориках доходили до него, уже потерявшие свежесть новизны. Он не скоро узнал о том, что в Петра стреляли и Никишка Ерунов отправлен в город и посажен в тюрьму. Заинтересовался этим не из сочувствия к Петру, а из-за неглубокого злорадства по адресу Ерунова.

— Я б их всех, этих Еруновых, на цепь пересажал, — сказал он Доне, хлопотавшей в избе. — Не знаю, как только земля носит такую гниду. А этого, нашего, — он не хотел произнести имени бывшего работника, — они еще уко́кают, как бог свят. И поделом: не борзись. Хочет много, вот они ему и дадут, сколько просит.

И остаток этого дня он целиком бодрствовал, соблазненный возможностями, которые откроются перед всеми, если убьют Петрушку и всех «шалыганов» вроде него. Тогда наступит мир, вернутся старые времена покоя и прочной веры в завтрашний день. А вечером он неожиданно спросил Доню:

— Ну, как же у тебя с ним?

Доня ответила не сразу, и ответила так, что Дорофей Васильев счел себя обиженным:

— Как будет, так и будет. Без тебя обойдется.

С этих пор он больше ни о чем ее не спрашивал.

Сны заполняли его опустелое существование. Он видел себя в снах молодым, ловким, обделывал такие дела, от которых отказывался в действительности. Перед ним проходили давно умершие люди, он говорил с ними, выслушивал их удивления его удачам. И, просыпаясь, он не терял уверенности в том, что молодость, вернувшаяся в снах, держится в теле, сейчас он встанет, топнет ногой об пол, и во всех углах дома отзовется его хозяйский крик. Но шли минуты, сердце ухало в груди с глухой болью, потом боль переходила в правый