Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

всю нашу музыку». Эта мысль показалась простой и легко выполнимой. Он уже представил себе смущенное, лицо Артема — такого простого, домашнего, в истончившейся бесцветной рубахе, с узким ремешком, на котором неизменно висит толстый от амбара ключ. Охлаждающим ветерком неприязни подувало только от Алены, за последнее время открыто выражавшей недовольство Петром и придиравшейся к дочери. «Ну, ее мы обломаем!». Петр поглядел вперед. Настька помахала ему рукой. Он ответил ей тем же и ускорил шаги, не пряча радостную усмешку. «Совсем как жена, будто мужа обедать кличет». И потухающий пожар зари, посвежевший воздух, холодком связавший концы волос, напомнили о близости ночи — с голосами на пруду, с знобким сиянием высокого неба, ночи, не имеющей конца, воровской, жаркой от улыбки Настьки, от ее послушных пальцев и неуловимой тьмы ее озерно-глубоких глаз.

— Иди скорее! Я уж тебя год кличу.

— Что ж мне, подсучить брюки и в рысь удариться? Видишь, иду.

Петр взглянул на Настьку, ожидая встретить улыбку, но она уж повернулась к нему спиной и на ходу сказала:

— Из волости приехали. Там ты кому-то занадобился.

В избе он увидал посыльного — краснолицего парня в овчинной шапке и в пиджаке, коротко перехваченном красным кушаком. Тот вынул из шапки записку и молча передал Петру.

«Срочно созываем ячейку по поводу обнаруженных преступлений самого контрреволюционного смысла. Приезжай без никаких, без тебя дело затормозится».

Записка была от Шашкова. В расплывающихся завитушках, написанных химическим карандашом, Петр уловил смятение писавшего, возбуждение человека, попавшего на след долго скрывавшегося врага. Сунув записку в карман, Петр рывком спросил посыльного:

— Ты верхом? Ну, сейчас и я.

И, не обратив внимания на Настьку, которая, казалось, всем своим видом хотела напомнить ему о том, что он устал за день, не ел, Петр снял с крюка уздечку и вышел в сени.

Частые поездки на перевязку, устройство Тараса — за последнее время ослабили связь Петра с ячейкой и волсоветом. Он знал только, что среди членов ячейки зрело недовольство работой волсовета. Пузырьков, поддерживаемый горлопанами из заречных селений, мало считался с другими членами совета, держался независимо, все спорные дела решал сам. На квартиру к нему то и дело приезжали люди и уезжали от него в ночь. Слышно было, что там шло разливанное пьянство, но по какому поводу, на какие деньги — никто твердо не знал. Мухин с Шашковым нервничали, заражая своим настроением ячейку.

Петр смутно догадывался о том, что Пузырьков не один, что его независимый, почти хозяйский тон подкрепляется какой-то силой, стоящей за его спиной, и сила эта тянет советский воз не в ту сторону, куда его старается направить ячейка. Весь февраль Пузырьков с секретарем — как ни странно, но секретарствовал в совете все тот же самый доскообразный, еще более желчный писарь — разъезжали по уцелевшим барским домам и составляли списки имущества. По-видимому, эта работа нравилась им обоим, они не жаловались на усталость, работали вдвоем, хотя это дело вполне можно было вести всем членам совета одновременно в двух-трех местах. Подозрительна была и дружба Пузырькова с мельниками водяных мельниц, в которых хранился запас хлеба и куда свозили хлеб по приказу совета.

— Противная морда! — злобно выругался Петр, вправляя полу шинели под левое озябшее колено.

Ночь давно скрыла в мутно-лиловой дымке очертания далей, схватила землю звонким холодом, и ноги лошадей сочно чавкали в закаляневшей грязи дороги. Из-за пригорка выплыла полная, мутноглазая, будто распухшая с похмелья луна; полоса поля под ней казалась сизой.

Жеребец трудно всхрапывал нутром, рвал из руки поводья, раскачивая лохмами гривы, и было похоже, что он злится на пьяный лик луны, норовит сбить, ее с высоты мордой. Посыльный малый крепко сидел на шустрой кобыленке, гнедой днем, а теперь совсем темной от выступившего на боках пота. Он всю дорогу молчал, часто курил и отрывисто, с хрипом кашлял.

В совете горела лампа. В отпотевшие окна не видно было, что делалось внутри, но голоса рвались возбужденные, перебивающие друг друга. Петр весело встряхнул затекшими плечами в предвкушении близкого удовольствия от шумного заседания — он предугадывал — во всю ночь.

Его появление переломило заседание надвое. Он принял от Шашкова председательствование и повел дело по-новому. Скоро ему все было ясно. Обнаружены большие утечки хлеба с мельниц; хлеб передавался по словесному согласию Пузырькова заведующими мельницами кулакам, а те спроваживали его спекулянтам в другой уезд. Затем Шашковым и Мухиным точно установлено, что из бывших барских домов многое из уцелевшего имущества — мебель, посуда — не попали в списки, и находились люди, которые видели помещичьи вещи у Пузырькова и у его родни. Затем Шашков возбужденно доложил о том, что барская сбруя, машины, инвентарь укрывались от описи и после растащены богатеями, близкими Пузырькову и бывшим холуям.

Петр чувствовал, что это заседание ячейки должно в корне изменить положение в волости — о том говорили возбужденные лица товарищей, — и он, как председатель ячейки, призван организовать это изменение, призван указать пути настоящей работы. Задача была непосильна, но и сдаваться нельзя — против этого протестовала натура. Ему вспомнился Комраков. «Как бы он поступил на моем месте?» И это воспоминание придало сбивчивому течению мыслей ясность и прямоту. Когда споры начали опадать, Петр взял слово себе. Он сказал:

— Вот мы собрали всю грязь, которую насаждают вредные люди. А почему мы этим занимаемся? Мы — не орган власти, мы только большевистская кучка. Почему же нам до всего надо докапываться, почему же нас все задевает? — И, выждав короткую паузу, Петр торопливо изложил недавно возникшую в нем, такую светлую и новую мысль: — Потому что мы — большевики. Мы взяли на себя всю тяжесть революции, и мы должны направлять всю машину хозяйства и власти. Ведь верно я говорю? С нас спросится, значит мы должны и всем руководствовать. А раз так, мы сейчас должны найти такое решение, которое не только выковыривало бы всю грязь, но и пресекало бы эту грязь в дальнейшем. Как же это сделать, раз в волости есть хозяин, волостной совет? Ведь он может нам указать на дверь, скажет, что он выбран народом, он и хозяин, а мы — пришей-пристебай? Но… — Петр ткнул пальцем в стол и сурово окинул взглядом лица товарищей. — Но тут моя мысль и имеет свою силу. Большевики должны руководить властью! Это наше твердое право! Если мы распустим хлебалки, нам такую власть выберут, что завтра Николай сядет на царство.

Он оглядел хмурые лица единомышленников, будто увидел их впервые. Это ведь не просто друзья-приятели, — нет, с ними придется ломать старое, с ними вместе