Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

трубку. Был Турка в новой поддевке шинельного сукна, перетянутой широким ремнем, а через плечо у него висела старая, со сбитым эфесом стражницкая шашка. Эта шашка торчала на виду, меж колен Турки, и в глазах Дорофея Васильева придавала зятю еще более свирепый вид. «Совсем черт с картинки, прости ты мою душу грешную!» И чтоб подавить неприязненную мысль, он в десятый раз спрашивал:

— Совету служишь? Вроде урядника, что ль?

Турка взглядывал на него исподлобья и глухо бубнил:

— Теперь урядников нету. Милиция.

— Ну, милиция, не все ли равно. И жалованье дают?

Последнее удивляло: такому обормоту — и еще жалованье платят.

Когда Доня поднесла гостям по стаканчику разведенного спирта, Турка развязал язык, начал буробить что-то непонятное о власти, о своих делах, грозясь «достигнуть» кого-то. «Дурак — дураком и околеет», — думал Дорофей Васильев и втайне желал, чтобы Доня поднесла Турке еще, тогда он разбушуется вовсю, примется орать и затеет с кем-нибудь драку или побьет окна. «Хоть поглядеть напоследок». Но Доня не поднесла гостям лишнего. Первые признаки опьянения повергли Турку в мрачность, еще не созревшую до скандального буйства.

Сбегав к Корнею, Хритишка заторопила Турку домой. Одевшись, они вошли в комнату Дорофея Васильева. Хритишка распустила концы платка, сморщила лоб, намереваясь заголосить, но Дорофей Васильев с такой выразительностью глянул на нее, что она мгновенно оставила свою затею. Прощание получилось тихое, будто расставались на недолгий срок.

Целуя дочь, Дорофей Васильев обратил внимание на ее сытое, покрывшееся первыми веснушками лицо: «Совсем как девка», — и сказал:

— Что получится — не лезь! Без тебя поделено. А то ты востра́!

Турка шумно чмокнул его в усы и подморгнул глазом, словно хотел сказать: «Сколько ни побушевал на веку, а вот приходится кончать».

И в тот же день, в сумерках, завесивших окна голубым платком с красными звездочками дальних огней, в избу ввалился поп Митрий. Он громогласно всколыхнул тишину углов, пересмехнулся с Доней и спросил ее шепотом, но так, что слышно было во всей избе:

— Плох, говоришь? Ну что ж, пожил, господь с ним. И так с удара годков семь лишних прихватил… Пройду, пройду, как же!

Но Дорофею Васильеву не захотелось принять такого гостя в своей протухшей клетушке, он попросился в избу. Доня быстро постелила ему на лавке, бросила в изголовье свою подушку и под руки провела его по избе.

— Хорош? — нашел в себе силы усмехнуться Дорофей Васильев.

Митрий, широко расставив ноги, оглядел его смеющимися глазами и закусил пышный куст бороды, схваченной в кулак.

— Не все ж рысью бегать. Свое отбегал, теперь тебе и шажком не грех. Ну, Христос воскресе, старый приятель!

От бороды попа хорошо пахло дорогим табаком, свежестью дня и бесчисленными запахами яств, поглощенных за долгий день у «доброхотов». Дорофей Васильев поглядел в лицо Митрия и подивился происшедшей в нем перемене:

— И ты потусме́нел что-то, батя. Иль и тебя жмут?

Митрий строго глянул ему в глаза и зашагал по избе, разнося крылатые тени мотающейся рясы.

— Потусмене́ешь. Видишь, творится-то что? То-то! Жили хорошо, покойно, да хватит.

И его спросил Дорофей Васильев, как спрашивал Цыгана:

— Неужели наше все не возвернется, а? Жили мы, собирали, сами сыты были и людей кормили, — неужели все это нарушится навсегда?

Поп молчал долго, не переставая ходить, и все вскидывал вверх голову, будто ему тесен был воротник. И в этом молчании Дорофей Васильев ощутил проблески надежды, которую так хотелось унести с собой от жизни как последний дар. Ему захотелось обстоятельно рассказать Митрию о том, чего никому не говорил, о стержне своей жизни, о последнем оправдании перед людьми.

На мягкой Дониной подушке голове было непривычно покойно, и ноги сладко загудели, будто из них уходила колючая ломота недавнего отсида. Он расправил усы и заговорил, следя за ростом и падением на стене тени от головы попа:

— Другой народ осудит, станет клясть, как сдохнешь, это как бог свят. Разве кому угодишь? А за что, спрашивается? «Ты людей обирал!» Ну, обирал. Да разве я грабил их, отнимал у кого? Сам идет. Оплошает, пропьется, дойдет до креста, ну и идет. Ведь я помогаю ему, даю вздохнуть. За это богом грехи прощаются, а люди не простят, им все хочется, чтобы ты и человека поддержал и не взял с него ничего. А я разве Филарет Милосливый? Мы, батя, — я тебе все равно как на исповеди говорю, — мы наживали по чистой совести: я — тебе, ты — мне. Мы не желали худа человеку, в пропасть его не совали, не улеща́ли. Опростоволосился, попал под полоз — твоя судьба такая, я тебе не причинен. Поддержать надо? Поддержу, но только чтоб мое ко мне возвернулось без убытка. Мы совесть знали. Скажут, господам служил. Служил, верно, рабствовал! Не боюсь за то бога! Но ведь не я служил, а нужда моя. Я б ему в морду плюнул иному, своими бы руками горло перекрутил, а нельзя, в ем сила, у него земля, у него все благи́. Нахрапом его не возьмешь, так приходится дураком прикидываться, потакать, сиятельством повеличать, пугнуть для него кое-кого. А разве пугали со злом? Иного, верно, стукнешь в душу, а у самого слезы горькие капят. Нужда заставляла. Ну и получишь, ну и урвешь от господского куска частичку. Ведь слезой в силу входили. Слезой да крепостью, здоровьем. Не доспишь, не доешь, прижмешь семейных, где надо. Ведь не сладко было. А на таких нас земля держалась. Вон мой сосед, Ерунов. Он нам не дружка. Гнида он, прости, господи, для праздника. Он без мыла куда хошь влезет, он так обкрутит человека, что тот ему сам в рот тянется. Таких давить надо без короткого, оселок на шею и на осинку, как Юду-предателя…

Дорофей Васильев с силой потер грудь. Волнение запирало дух, и кровь била в висках тонкими молоточками. Митрий давно сидел на скамейке, положив голову на ладонь. Золотым дождем падали волосы на его лицо, плечи, и тихий взгляд скрытых от света лампы глаз вещал покой.

— И вот, батя, помухлевали мы с тобой, пожили всласть, будет ли прощение мне на том свете? Нагим я ухожу с белого света. Землю взяли, деньги пропали, дом распался…

В сердце закипели слезы, но глаза остались сухи. Дорофей Васильев хотел было еще кое-что сказать попу, но не повернулся язык. И странно было ему слушать слова Митрия, будто говорил он за стеной, не видя его, говорил громко, не стесняясь:

— Зажги свечку. Видишь, его опять в обморок кинуло. Надо, видно, кстати прочитать отходную.