Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— А я думаю, граждане, поиначе! С Двориками мы управимся по-всяковски, а вот промеж себя у нас еще нет согласия. Все лезем в степь, а у иного блохи нет, как он тронется за этой землей? Люди ее удобряли, усваивали, а он ее запоганит так, что полынь завянет. Степь резать на клочки резона нет, над нами смеяться будут. Это выйдет — гадить доброе только. А дать ее кому посильнее целиком, а мы с ней уж сами разберемся.

Колыван огляделся вокруг и поправил шапку. Около него давно стоял Шабай. Как только Колыван смолк, Шабай сурово спросил его:

— Отзвонил или еще будешь вякать? Прикончил? А теперь я тебя прикончу. Вот она… — он выставил к носу Колывана мосластый кулак. — Видишь? Три недели не дрался. Как, с господом, дам одну! — И отмахнувшись от попятившегося Колывана, Шабай крикнул во весь голос: — Нас затирать? Бедноту? Кто в силе это сделать? Упрекает блохой! Сам богат! Но погоди, мы тебе блоху такую покажем, что на зуб не возьмешь! Ишь глот! По всем степь! По бедноте! Нам наши буераки да глины оскомину набили. Вы владели в селе, так и владейте, а мы на волю пойдем. Сюда выселимся!

Петр по лицам бреховцев видел, что за эти месяцы Бреховка глубоко раскололась надвое, и кучка бедноты около Шабая была куда больше, чем обособленные группы друзей Колывана. Он моргнул Рогачу, и тот вышел в круг, оттесняя Шабая:

— Ну, хватит! Дома нашумитесь. Давайте делить. С саженями заходи! Так и идите холстом. Отбивайте по самую протоку. А мы пока потолкуем.

Размеряльщики шли споро, отхватывая одним концом сажени голубые куски небес. И оставшиеся на рубеже долго следили за ними: отмерялись новые рубежи, ложились границы, отрезающие недавнее прошлое от будущего, которое было неведомо, зыбилось в глазах, как густая парь прогревающейся земли.

Скоро полевой простор захватил всех, пробудил в людях волю к действию. Земля пьянила солодовым запахом, текучие дали звали брести без конца, а разнобойные песни невидимых на голубой шали неба жаворонков наливали голову блажными желаниями. Люди спорили, кидали жеребья, переходили с рубежа на рубеж, и когда солнце прилегло на закатную гряду облаков, — все почувствовали голод, усталь и немоту в отекших ногах.

Петр отметил, что обиженные хуторяне замкнулись, обособились, шли стороной, не разделяя возбуждения бреховцев. Не один глаз в этой толпе подавленных людей загорелся трудно сдерживаемой злобой при виде того, как по их участкам, хозяйственно попирая их собственность, прошлись чужие люди. К сожалению, Петр не мог слышать того, что говорилось в толпе дворичан, не мог следить за их вызывающим переругиванием с бреховцами. Его занимала беседа с беднотой, окружавшей Шабая. Здесь речь шла о выселении в степь, на лучшие земли, об условиях переноса построек. Высчитали, что вместе с барской землей, смежной с отрезанными участками, Бреховка получит поле в четыреста десятин; если положить, что в каждой семье будет вкруг по пять человек, то степь может принять сорок новых домов.

— Смело мы размахиваем, — жевал усы Шабай. — Семей двенадцать, и то только набери. Побоится народ. Крутить надо, ребята!

Петр проводил бреховцев, получив твердый наказ выяснить в волсовете условия выселения, будет ли выселенцам помощь лесом, деньгами.

Назад он шел обсохшим боровком, проложенным сзади усадеб. Нога мягко ступала по прошлогодней, блеклой, будто отмытой и расчесанной траве. Сбоку, казалось, в ногу с ним плелись невысокие ветелки, сыро пахнущие первыми распускающимися сережками. И Петру вдруг захотелось сесть под кучку ветелок на шинель, срезать прут, отбить его на коленке черенком ножа, снять с него кору — сок под ней горький-горький, — смастерить свистульку и долго выдувать из нее унылые переливы, в которых будет все: и сладкие воспоминания детства, и невыразимые желания, и приветствия вечеру — дымчатому, звонкому, с широкой волной закатного горения.

Но слишком грузна была в ногах усталь, чтобы свернуть с дороги, да и растревоженная за день рука давала знать все усиливающейся ломотой в локте, и самая рана горела, дергала, будто ее натерли горчицей. Он придвинул к глазам кисть раненой руки и с удовольствием пошевелил побелевшими пальцами с розовыми бляшками отросших ногтей. Рана была легкая. Пуля прошла мимо кости, слегка задев надкостницу, и не перебила двигающих мышц. Так объяснял ему тогда в больнице хмурый, задерганный доктор, брезгливо отбрасывая тряпки, смоченные кровью, в плетеную корзину.

Как отчетливо помнилось лицо этого доктора, обросшее бородой, в съехавших на сторону очках! Помнилась и корзина, в которую падал косой луч солнца, зажигавший ржавым светом кровяные пятна на вате и бинтах.

Осталась в памяти и обратная, из больницы, дорога — ухабистая, рыжая от обнажившегося навоза. Слева, рядом с дорогой, тянулся лес, совсем черный на обожженном солнцем снегу, и редкие ленточки берез по опушке казались седыми волосками на черной густой бороде. «Как у Артема», — подумал он тогда, не решаясь повернуться в сторону Настьки, хлопотавшей с вожжами и часто понукавшей приусталого жеребца. Он чувствовал боком ее близость, ее голос отзывался в нем где-то в большой-большой глубине груди — это он помнил отчетливо, но вот лица Настьки, ее глаз, излома твердых губ не мог запомнить никак. Даже сейчас она вставала в глазах какой-нибудь мелочью — цветом сарафана, лаптями, туго прихваченными к ноге ровной вязью оборок, он представлял тусклые колечки ее янтарей, — лицо же ее расплывалось, было неотчетливо, и это Петра мучило.

По пути из больницы — всю дорогу им владело зыбкое забытье. Они молчали, но это молчание было через край полно, оно, казалось, впитывало всю сложность их неразвернувшейся близости, выращивало робкие слова, в которых после скажется их любовь и жалость друг к другу. Тогда он не раз представлял себе Настьку своей женой, близкой, родной и понятной. И будто едут они с ярмарки или из гостей, знающие мысли друг друга, едут в свой дом, в мирную теплоту обыденных дел, — и жизнь впереди длинная-предлинная, как эта дорога, и все время под солнцем.

Раздумавшись о прошлом Петр прошел мимо стежки Артема. Усмехнувшись над своей рассеянностью, он круто повернулся и вскинул вверх голову. У риги, с одной стороны закутанной в голубые волны тени, стояла Настька. Приложив ладонь ко лбу, она глядела в его сторону. Солнце золотило подол ее выгоревшего оранжевого сарафана, красными пятнами пестрило кофточку, и казалось, Настька состояла из одних световых пятен, рдевших на туманном квадрате раскрытых ворот.

Вступив на дорожку, Петр подумал просто: «Сейчас возьму ее за руку, подведу к Артему и выясню ему