Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Близкое утро стелило по земле тонкий туман, небо было сплошь серо и будто готовилось совсем обрушиться на степь, на темные крыши Двориков. Петр дошел до избы Артема и остановился, цапнувшись рукой за сырой кирпич стены. Он не слышал своих ног, тело стало легким-легким, и голоса Тараса, Артема, петуший гам шли откуда-то снизу, глухие и сладкие. Потом вдруг около него появился Артем, Алена мелькнула своим черным глазом, Настька… Но голоса все еще были далеко, доносились, как разорванный полевым ветром дальний благовест. Артем осторожно тряхнул его за плечи. Петр глубоко вдохнул в себя воздух, и пелена с глаз начала сползать, оставляя тонкую ломоту в бровях.

— Кровь пошла, — гудел Артем. — Парень-то здоров еще, другой бы… Но… больницы не миновать.

Петр плохо помнил, как его усадили в козырьки, он говорил что-то, отвечая на очень важные, но не запомнившиеся вопросы. Отчетливо запомнилось только присутствие Настьки. Она держала вожжи, стоя около козырьков. Она же первая громко сказала:

— Одному нельзя. Мало ли что может дорогой случиться. Я поеду.

Петр с трудом повернул голову в ее сторону. Ему хотелось переспросить Настьку, чтоб услышать еще раз ее милый, заботливый голос, но губы не послушались, и он оглянулся на Артема. В прозрачной сери невзрачного утра лицо Артема выглядело зеленым. На слова Настьки он не отозвался, а, переглянувшись с молчаливой Аленой, махнул только рукой. «Милый Артем, — хотелось сказать Петру этому хорошему человеку. — Неужели ты понял?»

Настька шевельнула вожжами, козырьки свистнули коваными полозьями, и Петр закрыл глаза.

16

Весна с каждым днем ширилась, ела снега, отдавая их земле невидимыми глазу, чистыми, как слеза, водами. Проносные февральские ветры улеглись за снежными морями, и облака плыли над землей огромные, белые, как груженные теплом корабли. Снег солодел, давал просовы, и если вырыть на огороде неглубокую снежную яму, вода дружно наполнит ее, отразит в хрустальной чистоте обрывок голубого неба. Оттого опустели зимние на пруду проруби и бабы наперебой спешили прополоскать рубахи в первой вешней воде, едкой и сладко холодящей руки.

И в этот год весна не изменила вечных сроков. Воды пошли дружно, овраги и степные протоки шумели в густой темени ночей и, как тысячи лет назад, тревожили сердце преизбытком желаний, тягой в неведомые края.

И все же не была весна эта похожа на прежние. Восприятие ее радостей осложнялось чем-то новым, смутным, как догадка, и беспокойным, как неизбежность, и это новое ломало привычные планы людей и дела.

Весна приближает человека к земле. Первый вздох отягченных сыростью и чернотой полей, лиловые щетинки пробивающихся трав, выполз проснувшихся хлопотунов — красных земляных жучков — все это приобретает значение больших событий, заполняющих помыслы длинного вешнего дня.

Но в эту весну и земля меняла значение, мысли о ней принимали иной размах и величие. Земля стала ничьей и общей! Миллионы безземельных душ, опоздавших родиться, женщины, — люди, для которых земля была предметом недосягаемого счастья, избавлением от пожизненного батрачества, тяжкого произвола свекра, мужа, сына, избавлением от сухого попречного куска хлеба, — для этих людей земля отверзала свои дары впервые, и они были безмерны. И эта же земля, близкая, как грудь матери, как улыбка возлюбленной, и привычная, как небо, — эта же земля будила зло, черствила сердце тех, кто терял на нее исключительное потомственное право.

В соломенных селениях земля вербовала миллионы верных защитников советской власти, давшей им эту землю. Здесь шествующая весна была трудовым пиршеством деревенской бедноты, впервые заговорившей во всю силу голоса с «миром стариков», искони облеченным властью обычая, с непереходящим почетом покорного его решениям мирского люда.

Не успели летучие вешние ветры обсушить рубежи, пригорки, из сел и деревень потянулся народ в поле с саженями — с заготовленной злобой резать береженые полосы, ломать межи, рушить широкие рубежи.

Бреховцы вышли в степь перед самой пасхой, позабыв вековые обычаи, не слушая призыва колокола, напоминающего о бренности всего земного и о великой силе всепрощения.

Зыбилось густое на полях марево, ветер трепал цветные сарафаны баб, ноги в пудовых лаптях глубоко уходили в жирные пласты земли.

Дворичане сошлись с бреховцами на рубеже, отделявшем их участки от мужицких полос.

Не с великой радости вышли хуторяне на степной холм: они несли сюда погребать свои чаяния независимой жизни, вольные планы о жизни лучше других, свою обособленность от соседа, ненависть к чужому прибытку. Двухдневное собрание перед тем вытрясло душу до дна, истощило небогатые запасы доводов, ругани, унесло последние надежды на изменение жестокого закона.

— Пропали Дворики, как пить дать! — завершил собрание Зызы, и многие были с ним согласны. — Теперь не жди хлебушка.

Дворики рушились вместе с канавами, отгораживавшими участки. Уменьшение земли заставляло думать об общем выпасе для скотины, о чересполосице. Отрезки от хуторов получались значительные. У Ерунова с Борзых отходило сорок десятин; у Зызы — шесть; у Мака — шесть; у Ермохи — десять.

И некогда гордившиеся своими участками дворичане несли теперь на степной взлобок эти десятины — выхоженные, вымеренные, на которых каждая кочка, каждая глыбина таили в себе соки их сладких надежд.

Петр шел во главе дворичан. Он весело поздоровался с притихшей и сбившейся в кучу толпой бреховцев, нашел глазом приятелей — Рогача, Шабая, Чибесихина, подошел к ним, разламывая толпу надвое.

— Ну, горлопаны, давайте земельку грызть. Небось зубы наточили так, что камень подастся.

— Небось что! Мы, брат, на корках их лет по сорок вострили!

Смех кругом был добродушно-хмельной и недолгий. Рогач, еле коснувшись пальцами ладони Петра, поднял вверх бороду и крикнул, выпятив белый кадык:

— Становитесь в круг! Сдружайтесь тесней! Вы, гости! Тоже придвигайтесь. Наперед чем мерять, надо решить… принчипиально…

Мудреное слово далось с трудом. Выговорив его, Рогач зажмурился и хитро кивнул головой, подавив тяжестью усов вспыхнувшую усмешку.

— Как мы у Двориков, холстом отрежем или от каждого участка возьмем по ломтю? Не знаю, как решились они, а наше мнение такое: вырезать одним краем всю излишнюю, а они пусть делят свою, как им вздумается. Ну, согласны на эдаких основаниях?

Из-за сомкнутых плеч, неуверенно откашлявшись, сказал Корней:

— Холстом нам не расчет. А если резать холстом, так с того бока. Нам милее навозную землю своим отдать, чем…

Ему ответили недовольным гулом. Но развернуться стычке помешал Колыван. Он с хитроватой усмешкой, будто дурачась, пробился в круг, ослабил крючки полушубка и вскинул вверх вытершуюся бороденку. И сейчас же с лица