Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Да ведь…

Ерунов хватался за сердце и мучительно закрывал глаза. Сами собой рвались на язык слова: «Ведь там у меня вся душа положена». Подсчитывая накануне, Ерунов с дрожью в сердце написал: «Ржи положено под пол тридцать мешков; на потолке заложено хоботьем и подмоченным клевером двадцать четвертей овса; в погребце, заровненном землей, — две туши свинины, кадушка пшена, бочонок конопляного масла». Боже мой, где же твоя праведная сила? А солома! Ведь там сложено копен сорок ржаной, двадцать копен вичной! Неужели все это невозвратно? Нет, быть того не должно!..

— Гаврил! Надо шариком ворочать. Если этот сорванец добром не отдаст, придется надавить силой.

— Надави, попытайся! — Гаврил несогласно воротил на сторону сильное, огрубелое на ветрах лицо. — То ли ты надавишь, то ли из тебя кишки потекут. У Петрушки гранаты. Ты их нюхал?

— Помилуй, господи! Озорник, отцу такие слова! Не всегда же он с гранатами…

Ерунов расстроился и начал вслух молиться, прогоняя окаянную мысль проклясть непочетливого сына.

С печки слез опухший, заспанный Никишка, в тот день вернувшийся из очередной поездки. Он все еще ухитрялся провозить из Двориков возы с хлебом, мясом, крупой, возвращая все это в дом кусками ситца, юфтовым товаром, сахаром и прочей мелочью, из-за чего давно начал биться народ. Никишка одернул сбившуюся рубаху, из-под которой виднелся скатанный в жгут пояс порток, и хрипло сказал:

— Ты, папаша, не очень. В наших руках все. Попытайся добром, а не то…

Он так значительно мигнул отцу рыжим с густой чернотой зрачка глазом, что Ерунов сразу бросил креститься и засуетился около стола:

— Да… оно дело… Да… Микиша — сынок-почетник, не тебе, Гаврюшка, чета. Словом отца потешит, и то сладко. Попытаемся добром, Микиша, надо пробовать.

Семейный разлад временно был погашен, и ужин прошел в мирном безмолвии.

Тарас осваивался на старом гнезде. Дико было ему снова ходить по старым дорожкам, видеть стены дома, который сколачивал три года и в котором облюбован был когда-то каждый гвоздь. Он все еще не верил в серьезность этой затеи, смотрел на свое пребывание здесь, как на шутку, которая не сегодня-завтра окончится. Но дом, не дававший покоя ни в снах, ни в бодрствовании за эти пять лет, так трогал сердце своим нежилым запустением, ветхостью крыши, покосившимися дверями, выпирающими притолоками, как мог тронуть вернувшийся с погоста отец!

Ребятишки суетились, не отставая от Тараса. Старший — Мишка, курносый и с вылезающими из розовых век глазами, держался за взрослого, ходил по двору с лопатой, прочищал дорожки, потом брал топор и пытался приступить к починке хлевов, серьезно выслушивая указания отца. Меньшой Тришка и девчонка — погодки десяти и одиннадцати лет — хозяйничали в избе. И в этом деловом оживлении детей столько было радости Тарасу, что новые заботы о нем Петра казались лишними.

Петр сдержал свое слово. По его настоянию, волсовет выделил из конфискованного в имениях скота лошадь и корову для Тараса, взяв с Петра обещание вернуть их через год.

— Хутора, понимаешь? Давать туда — не по программе получается. А заимообразно — нам никто не запретит.

— Отдадим! Вместо двух четырех приведем, — весело согласился Петр. Ему было необычайно важно сдержать перед Тарасом слово и подкрепить веру в этом, давно разуверившемся в удачах и в чужих обещаниях человеке.

Когда Петр привел лошадь с коровой и передал их Тарасу — корову он привез связанную, в санях, а гнедая костистая лошадь тяжело ходила боками, упаренная десятиверстным бегом за жеребцом, — тот, позабыв сказать «спасибо», взял Петра за локоть и поманил в сторону.

— Что такое?

Лицо Петра мгновенно вытянулось, и на нем резко обозначились сухие скулы.

— Ввязали вы меня, ребята! — Тарас покачал головой, не распуская заботливой складки губ. — Ведь во мне все ходором пошло. Тут Ерун напас всего на семь семейств. Они меня теперь съедят в отделку.

— Как напас? — Петр непонимающе оглядел Тараса. — Тут? Спрятано, что ли?

— Выходит, что так. Только ему чего ж прятать, раз это строение его собственное? И рожь, и овес, и мясо. Да я… впору плюнуть на все и уйти от греха!

Петр, глядя на растерянно-обвислую фигуру Тараса, громко рассмеялся сухим нерадостным смехом. Тарас растерялся еще пуще.

— Веселого не много. Ты уверяешь — вселяйся, а он скажет — очищай. Тут — и улыбнуться не с чего.

— Чудак! — Петр положил на плечо Тараса тяжелую руку. — Ты получил дом? Получил. Совет эту передачу утвердил? Утвердил. Дом твой? Твой. И что в дому — твое! Ты не клал, не принимал и отдавать не должен. Пусть ко мне идут. А у меня… — Петр сухо скрипнул зубом и резко огляделся вокруг. — У меня разговор будет короткий. За сокрытие штраф и конфискация. Ты пока язычок попридержи. Подождем, что они скажут наперед.

Петру легко было говорить: он один, молод и силен своей верой в крепость задуманного. А каково ему, Тарасу, ждать неведомого, ему, пришедшему нищим в чужое гнездо, — дом все-таки чужой, что Петр ни говори, — с кучей ребятишек! Они радуются дому, но каково будет глядеть им в глаза, когда этот дом придется оставить? Как ему, скрывающемуся наподобие вора от соседских глаз, выстоять против напора такого человека, как Ерунов? Об этом Тарас думал напролет всю ночь, вертясь на кирпичах когда-то более теплой своей печки. И под утро, когда все возможности были им взвешены, все исходы внутренне пережиты, Тарас слез с печи и решительно топнул о пол ногой.

— Что, они меня слопают, что ли? Хуже не будет, а тут хоть немного, да побуду героем!

Он бодро приступил к затопу печи, слазил в подвал, отрезал клок свежины, налил масла и поставил варить чугунку похлебки и горшок каши.

Когда в сенях стукнула дверь, Тарас выглянул из избы и увидел Ерунова. Тот молча, глядя куда-то перед собой, мимо лица Тараса, вошел в избу и огляделся.

— Так. Это что же, Тарасий?

Тарас, прислонившись к стойке разобранного чулана, ответил ему в тон:

— Так, а то как же, Семен Адамыч?

Глазки Ерунова брызнули потоком мелких искр.

— Выходит, в дело влез?

— Сам видишь.

— И совесть не мучает?

— Пока молчит.

— И долго будет молчать?

— Вот ты уйдешь, — может, и заговорит, хорошо не знаю.

Ерунов стрельнул в Тараса коротким глядком и сел на лавку. Словесный поединок его утомил. И Тарас, чувствуя бессилие своего врага, переступил с ноги на ногу, ухмыльнулся:

— Рано ты завозился. Не спалось, что ли?

Но Ерунов, обычно тонко разбиравшийся в оттенках чужой речи, на этот раз не заметил насмешки. В нем уже не было твердости хозяина, пришедшего в