Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

в одиночестве женщина, с безвременно потухшими глазами и увядшим лицом, теперь жила в постоянной тревоге. Она старалась угодить вспыльчивому, за последний год окончательно утерявшему мирный нрав, мужу, соглашалась с ним во всем и не переставала думать о Степке, от которого не было вестей. Ее закупоренному на домашних делах, на невысоких интересах сознанию было непосильно охватить всю сложность поднимающихся со дна души чувств. Муж, сын, — как поделить их в одном сердце, таком маленьком и уже глухо дающем знать о близких немощах и безвременной старости? Муж и сын — это все, что дала ей неласковая жизнь и что останется у нее до конца дней. Где найти в себе силы, чтобы осудить одного и благословить другого? Да и нуждаются ли они в этом? Вот Степа… Анна Ивановна горько крутила головой. Сын уехал, не сказавшись, не взяв с собой ни белья, ни смены чулок. Где он теперь? Не обовшивел ли, не подопрели ли у него пальцы потливых ног в несменяемых носках? Сыт ли он, тепло ли ему? И что стоит послать с попутчиком весть о себе, не письмо — на это она не надеялась, — а просто передать поклон и сообщить о том, что жив и здоров? Весь в отца налом уродился. А Анна Ивановна долго ломала слабую голову над тем, когда, в какой час ее Степа, — белоголовый, с тонкими раковинками ушей и с родинкой под правой грудью, — когда он превратился в теперешнего Степана, грубоголосого, неласкового, со своими думами, опасными уже по одному тому, что они неведомы матери? И что делить им с отцом? Ведь они двое на целом свете. Разве тесен он им?

Сердце щемило тонко, будто было проколото острой иглой. Не будет покоя, о котором так хорошо думалось ей, когда пришли вести о скором возвращении Степки с войны, не будет тесной, ладной семьи с приветливой невесткой, ничего не будет!

С тех пор как Ерунов стал в их избе частым гостем, Анна Ивановна перестала уважать мужа. И не на погибель ли Степана думают их головы?

Из-за портьерки выскочил Ерунов, довольно осклабился и протянул хозяйке руку лопаточкой:

— Счастливо оставаться. Засиделся я, виноват, несколько.

Рука у Ерунова потная, липкая, и пальцы цепкие, будто норовят проколоть чужую ладонь. Оторвав руку, Ерунов надвинул на макушку свою лодочку. Он из давнего пристрастия носил круглую шапочку на прежне-солдатский манер, и лицо его, округлявшееся от шапочки, напоминало лисью морду.

Февраль принес желанную оттепель. Днями ярко горело солнце, пытаясь вызвать с крыш первую капель, а ночи радовали тишиной и легким, возбуждающим морозцем. Из-за горбины чьей-то риги шпионским глазом выглядывала луна. Тени от нее падали длинные и удивительно прозрачные. Ерунов окинул глазом Дворики, поправил на кострецах подпояску и весело пошел по глубокой стежке, похожей на снежный коридор. Высота снежных стен навела на мысль о том, что снега в этом году высоки, зима выпала метелиста, иней ложился не раз, — хорошую весну жди, землепашец. «А эти черти зададут нам весну, — подумалось горько. — Вся жизнь, все думы упираются в этих дьяволов. Ну, пошлет бог, мы их смотаем». Планы Зызы получили у Ерунова полное сочувствие: мужик за мужика, село за село, округа за округу — мыслимо ли осилить всю Россию этим дурмана́м, которые только и живут, как навозные жуки, чужим потом? «Отзудят свое — да опять в навоз». Это получилось весело, и Ерунов подумал о Зызы без обычной неприязни.

Перед тем как войти в сени, Ерунов обошел амбары, подергал замок у кладовки-мазанки. «Лопнула вся торговля с этой революцией, а как текли денежки!» Глянул через прясло на дремлющих у варка лошадей. Потом вышел за маслобойку и уголком глаза глянул через выгон на вросшие в снег постройки Тараса. В голове метнулось: «Хорошо, что не разломал тогда, — остался причал для всякого случая». Днями, на людях он боялся обращать внимание на эти постройки и не ходил туда, и только вечерами зорко оглядывал сугробистые снега — нет ли где чужого следа.

Сейчас он с минуту смотрел на голубую под луной горбинку крыши когда-то Тарасовой избы. Потом протер глаза. Еще раз поглядел. На крыше было что-то неладное. Рядом с трубой чернелось — собака ли, человек, присевший на четвереньки. В груди царапнуло холодком. Ерунов отбежал к амбарам. Отсюда труба Тарасовой избы падала как раз на лунный лик, и теперь было отчетливо видно: по крыше ходил человек. В первое мгновение Ерунов онемел, почувствовав легкое дрожание в коленках. Взгляд его скользнул с крыши вниз, и тут настоящий животный страх пробился к его горлу готовым криком, перемешал задрожавшие руки: в низком окошке избы моргал желтый огонек! Не разбирая дороги, бросился Ерунов через выгон, позабыв про ночное время, про смуту вокруг, про жестокость ночных грабителей.

В запушенное окно не было видно, что творилось в избе. Ерунов прилег на снег и начал дуть в стекло. Родился темный кружок, в нем дрогнули загоревшиеся капли оттаявшего льда. Ерунов, леденя губы, все дул и дул, поминутно припадая глазом к ясному кружку. В избе седыми космами висел дым. «Подожгли, окаянные!» Ерунов заерзал животом по снегу и в отчаянии запросил у бога смерти. Образумила его тишина за окном. «Если б подожгли, то кто-нибудь выбежал бы, хлопнул дверью». Он нашел в себе силы взглянуть в окно еще раз и отпрянул с разинутым ртом, погрузив руки по локоть в снег: прямо перед окном, за мигающим язычком лампы, казалось, висела в дыму голова Тараса! «Господи, иль меня тихонький хватил?» — Ерунов пощупал свои бока, пошевелил пальцами, заледеневшими в снегу: нет, жив, и не во сне творится все.

В снегу под окном Ерунов сидел до тех пор, пока Тарас не выпустил из избы дым. После того подмел избу соломенным жгутом и начал стелить на печи постель. И тут только опомнился Ерунов, хозяйственно распрямился, крякнул и только хотел было войти в избу выдворять жильца, как за углом послышался голос Петра, шедшего от избы Артема в сопровождении троих ребят.

«По закону-то надо бы в колья их от своего добра, а для сохранения себя вовремя утечь лучше. Ночь, глушь… убьют, и искать будет негде». Ерунов забежал за угол и, дождавшись, пока Петр не вошел в сени, направился домой. Было тошно, и не хотелось видеть ни Двориков, ни голубых на снегу теней, ни лунного лика: провалилось бы все пропадом!

Новая затея комиссара мало кого удивила. Жалобы Ерунова никого не трогали.

— Что ж теперь поделаешь? Молчи до времени. Их власть