Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

косивший глазом на нового хозяина, часто переступавший ногами, будто навоз чужого двора обжигал ему копыта, пленил его в ту ночь, когда мчал его навстречу неизвестности на степной курган, пленил его непокорливостью, злобным бегом и широтой раскормленной спины.

— Дьявол! — гладил Петр шелковистую на шее кожу жеребца, озираясь на недобро скошенный глаз. — Дьявол, право слово. Чего дрожишь? Съем я тебя, что ли?

Он дул жеребцу в пепельно-розовые ноздри, тот вскидывал голову, и серебристая холка между ушей взметывалась кверху, обнажая крутой нежно-серый лоб.

Вечером он имел с Артемом беседу. Тот, все еще недовольный дележкой, спросил сухо, поднимая глаза от пола:

— Ну, как же теперь? Избу свою будешь строить?

— На кой она мне черт!

— Это уж твое дело. Только как же все получается? Добро свез ко мне, а спать — к Пелагее. Кто ж за твоей скотиной будет ходить и как ходить? Не миновать тебе домом обзаводиться.

Петр нетерпеливо потрепал отросший чуб. Ему не нравилась речь Артема, резко изменившегося по отношению к нему за последние дни. «Голыш был — другом слыл, а маленько оброс — стал вроде как пес», — с обидой подумал он, глядя на густую темноту бороды Артема с редким серебром на щеках.

— Вот что, Артем Сергеич, чую я, не нравится тебе это дело. И мне самому совестно тащить к тебе свой хабу́р-бабу́р. Но это временно. Рассую куда-нибудь. Нет, ты не гляди так косо, я правду говорю. Давай так. Бери мой хлеб, корми скотину исполу… твои труды, мое… Но жеребца я себе… для нужды… мало ли! Понял? А жить я у Пелагеи не стал бы, если б у тебя… — он окинул углы избы глазами, встретил взгляд Настьки, — если б у тебя просторнее было. Да можно и к тебе перейти. Мне все равно. И… — Он куснул задрожавшую нижнюю губу, — не говори ты больше об этой дележке, о моем добре. Не надо. Мне самому совестно.

Артем смолчал, скрепив молчанием договор, и Петр был очень доволен окончанием этих мусорных дел. И когда он встал, собираясь идти к Лисе за постелью, Артем, набив трубку, остановил его взглядом. Петр задержался. Трубку Артем набивал долго: табак был крупен, топорщился и вылезал из неглубокой, обгоревшей на краях трубки. Эта трубка была в зубах Артема и в тот вечер, когда он впервые узнал этого человека! Вот это выдержка и бережливость! И будто тем же, как восемь лет назад, глухо-воркующим голосом Артем загадочно выговорил:

— Тарас пришел. Ты погоди, он прийти посулился. Сейчас он у Ионы… Вот уж измотался человек!

Эта весть не поразила Петра. Он спокойно, будто давно думал над этим, сказал:

— Кстати пришел. Надо парня устраивать.

Пока в избе готовились ко сну — Настька хрустела обминаемой соломой, Алена гремела горшками, приводя их в порядок к завтрашнему затопу, — они с Артемом сидели у стола и говорили шепотом. Петр предлагал, Артем согласно кивал головой.

— Я говорю, верно! Это и всякая власть утвердит!

Петр встал, хлопнул ладонью по столу, и, словно дожидавшийся этого знака, в избу вошел Тарас. Петр не узнал его: в обвислой на боках шинели, в серой шапке Тарас выглядел без времени состарившимся подростком. Не было его трепаной бороденки, остриженные усы стояли торчком, обнажая серые, стянутые в углах рта морщинами губы, и весь он был какой-то ощипанный, еще более несчастный.

— Что, не узнал? — Тарас сдернул шапку и протянул руку. — А я б тебя из тысячи признал, хоть ты и изменился.

Он с деланной веселостью осклабился, показав редкие зубы, но в этой улыбке не участвовали Тарасовы глаза — блеклые, давно утерявшие радостные блестки.

Петр пожал сухую руку Тараса и потер ладонью лоб.

— Да-а-а… — Но сейчас же встряхнулся. — Ты что же, тоже воевал?

— Воевал, — миролюбиво отозвался Тарас, присаживаясь. — По этому времени все в вояков обратились.

— Ну, живешь как?

— Как жил, так и живу. Перемены у нас нету.

Петр переглянулся с Артемом.

— А вот мы думаем тебе перемену соорудить. Согласен?

— Какая перемена. — Тарас недоверчиво отвернулся, поглядел во все избяные углы. — А то, пожалуй, лучше на старом полозу оставаться.

— Двигайся сюда! — Петр указал Тарасу на свое место за столом, а сам, рывком отвернув полу шинели, сел на скамейку.

Тарас слушал, равнодушно выдергивая нитки из отрепавшегося рукава. Он не выражал ни согласия, ни протеста, только связка морщин около глаза то собиралась в гармонику, то распускалась, и вместе с ней опадала и вскакивала вверх жидкая, в несколько волосков, бровь.

— Идти тебе некуда! Ты только пойми. Если драться, то надо всем сообща. Кто тебе чего даст там, в своем селе? А тут… Изба твоя цела, Ерун еще не сломал даже дворишка, только крыши прохудились. Это полдела. Земля тебе по весне дастся. Лошадь мы возьмем в совете из конфискованных. Дадут! Ты не думай, дадут обязательно. Ты опять заживешь. Нам нужно всем доказать, что законы старой власти у нас под каблуком, что советская власть за бедняка голову сложит. А разве ты не бедняк? Ведь на тебя глядеть тошно, вот до чего ты оплошал. Ну, согласен? Если согласен, завтра же молчком иди домой и привози свое барахлишко. А уж встречу мы тут тебе приготовим.

Тарас долго молчал, потом вдруг обнял голову ладонями и нескладно захихикал:

— В большую кашу вы меня ввязываете, ребята. Чую, скандал будет за мое поживаешь. Но… — он хлопнул руками по коленкам и выговорил твердо, без всякого намека на улыбку: — пойду по вашей дорожке, пойду! Ты, Петруха, меня не улещай, это дело не простое, может, еще и по-всякому обернется. Но раз я как карась в верши, куда ни повернись, везде загородка, — мне и этот ваш лаз не страшен. Вы мне — и я вам. Ты говоришь — советская власть? А неужели она такая, как ты обрисовываешь? Без шуток? — Он поглядел в глаза Петру, и все морщины его лица будто окаменели. — Тогда… я не знаю что… душа из меня вон за это дело!

Петр торопливо пожал его руку, боясь оторвать от пола глаза: он знал, что если еще раз глянет в лицо Тараса, не сдержит подступа слез.

14

Дни шли неспокойно. Вести бродили по степным дорогам разноречивые — то радовали сердце, то мертвили его холодом безнадежности. Но странно — это как-то неуловимо чувствовалось всеми, — вести не имели одинаковой цены для людей, как было раньше. То, чему радовался Ерунов, рождало тревогу в Петре, Лисе, Артеме, а веселые вести для них выворачивали приглохшему Еруну кишки.

— Все