Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Но и конец все ждали различный. Ерунов, теперь проложивший вороватую стежку к двери Зызы, после долгих с ним бесед видел сладкие сны: снились ему то жирно намазанные блины («К деньгам, послал бы бог, к деньгам, Семен!» — радовалась, блестя глазами, Галка), то видел он белое поле, над ним легкие, как лебеди, облака, и выезжает на поле белый всадник, машет правой рукой — и облака падают на землю, а пощупать их — они густы, как студень. Этот сон Галка объяснила тоже близкой радостью:

— Помяни мое слово, мужик, этот сон к добру большому. Гной им в глаза, придет погибель на всех, и придет в образе царя белого. Все эти нынешние, как пух, слетят, и будет от них, гной их испробей, одна склизь!

Она сочно сплюнула и кинула взор на божницу.

В этих толкованиях своих снов нуждался, ах как нуждался Семен Адамыч Ерунов! Ведь большевики путали всю жизнь, пакостили лучшие его чаяния, складные и заманчивые планы.

— А к чему это, ежели я намедни после обеда только завел глаза, и вдруг на грудь ко мне агромадный серый кот?

Галка глянула на мужа широко округлившимися глазами и вздохнула:

— Ты забудь про это… Может, съел чего не по нутру. Все сны силы не имеют… бывают такие знаменные…

— Нет, а все-таки? Любознательно. Лежу — и во какой, с ягнока хорошего, котище. Сел и мурчит, мурчит, а глаза зеленые.

Сны, которые прежде забывались раньше, чем разлепишь вязкие ресницы, теперь возымели большую цену, — оттого ли, что больше спать стал, или в мозгах произошел переворот, только чем больше слухов доходило со стороны, тем они были отчетливее и прозрачнее для Галкиных истолкований.

А вести шли каждый день. Говорили, что большевики уж начинают сбегаться в Москву и оттуда собираются всем скопом ехать в иные земли, а в Москву скоро ждут великого князя Михаила. То вдруг скажет кто, что на Россию поднялись все царства, и скоро войска придут сюда, и будто уж решено всеми генералами: большевиков перевешать на Куликовом поле. Эти слухи веселили сердце Ерунова, он готов был бежать с хорошими вестями даже к Борзых. И сны приходили такие ясные, такие приманчивые, что по утрам не хотелось разлепить веки, спал бы все время, чтоб не видать противных людей.

Но иногда не успевал Ерунов позабавиться снами. Приезжали со стороны люди и тайком, на ушко, под строгое заклятье сообщали, что большевики скоро начнут резать всех, у кого больше трех лошадей, что попов будто давно уж свезли в город, хотят их кровью залить землю. Ерунов растерянно поддергивал съезжавшие брюки и, стараясь быть спокойным, деревянно скалил острые зубы:

— Может, ума у них и хватит на это, но ведь такого безрассудства не допустят. Нет! Разве так можно?

Но больше этих слухов тревожили речи Зызы. Поверженный деятель бесславной керенщины с каждым днем мрачнел, худел и замыкался от людей. С уходом Степки ему опять пришлось взяться за домашние дела, и сколько незаслуженной обиды, не сломленной, но притаившейся гордости было в его фигуре с плетушкой за плечами или с ведрами воды! Только такие люди, как Ерунов, могли оценить тяжесть такого крушения, и потому Зызы как-то незаметно для самого себя стал к этому человеку расположен, приглашал заходить и подолгу задерживал у себя, развивая перед ним свои планы о скором свержении большевиков, о приходе твердой власти, о близких порядках.

На робкий вопрос Анны Ивановны о Ерунове Зызы со злобой уличенного в самообмане человека выкрикнул:

— А что ж? Иль он не человек? Он хоть понять может, вникнуть. Не Петрушку же мне в гости к себе звать? Я этих сорванцов теперь к порогу не допущу!

Ерунов высоко ценил это расположение к себе недавнего противника. «Что было — было, а теперь мы с ним на одной доске стоим», — решил он, откладывая в долгий ящик своей цепкой памяти прошлые обиды. Ходить часто к новому приятелю имелся полный резон: у Зызы всегда было обилие известий, а еще больше догадок, которые послушать только, и то можно помолодеть на неделю.

Для своих «жестоких пророчеств» о дальнейших судьбах страны Зызы использовал не только слухи, пахнущие участием духовных провидцев и пророков, но и вести из окружающих сел и деревень. За последнее время красногвардейские отряды начали появляться повсеместно, вывозили хлеб, отбирали спирт, конфисковали у напористых богатеев лошадей, коров, налагали на целые деревни контрибуцию.

— Всех обдерут, и говорить нечего. Пока суд да дело, жди да поджидай, они все опустошат, всех разорят, в пустыню превратят землю нашу, — говорил Зызы зябко примолкшему Ерунову. — Никакого права нет. Пришел, взял — и всё. Свобода! Хы!

— Это ты, Иван Никандрыч, сущую правду, — выговаривал, овладевая языком, Ерунов и стирал рукавом с лысины пот. — Царя хаили, начальников! От неразумия было (он мог бы употребить и более сильное слово, но остерегался задеть приятеля, некогда более непримиримого к его образу мышления). Раньше всяк себе хозяин был: поработал, нажил, сам и распоряжайся. Отдал, что по закону полагается, и больше у тебя сам губернатор не возьмет. А нынче что же? Вот я, к примеру взять, не отдал бы им ни денег, ни хлеба, а живот смерти боится. Пропади вы пропадом, только душу в спокое оставьте. А ведь кровь… Иван Никандрыч, ты-то знаешь, не мне тебя учить, голубок… кровь живая из тебя выходит!

— Нешто я не знаю! Конечно, кровь. Да и отдавать-то было бы не тошно, если б знал, что пойдет человеку, он твое добро в дело употребит. А то ведь все горит, по горстям растаскивается. Пожрут — опять давай.

— Неужели так может обратно получиться — и хлеб и деньги?

Опять у Ерунова высох и начал деревенеть язык.

— Обязательно получится.

Напугав друг друга нерадостными догадками, они подолгу сидели молча, каждый по-своему преодолевая волнение. А один раз Зызы, прихлопнув дверь в кухню, наклонился над столом, касаясь потной лысиной гостя, и скривил на сторону губы. Ерунов подумал: «Уж и затыка! Не такое дело — над тобой досыта насмеялся бы».

— Ждать долго, кровь скисается. Надо бы самим за дело браться. Мало ли нас таких по округе? Только шукни, и тысячи наберутся. Понял?

— Тряхнуть? — Ерунов закусил губу острым зубом и погладил лысину.

— А хоть и так.

— Иного выхода нету?

— Я огадываю, не будет. Ты пойми: мы — снизу, хорошие люди — сверху… Ага!

Анна Ивановна долго держала ухо у переборки, но ничего не поняла из того, что шептали приятели. Эта одичавшая