Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Вслед за Шашковым — большеротым глазастым солдатом из Прудков — вошли остальные: Петр, Афонька, Зызы, Мак и Корней. Шашков положил на стол ободранную папку и сел к столу.

— Ну, опись сделали правильную, старик. Если что утаил, после докопаемся. Теперь надо раскладывать по жеребьям. — Шашков окинул бесцветно-большими глазами присутствующих и нахмурил брови. — А то, может, добром, без жеребьев, в согласие войдете?

Все посмотрели на Дорофея Васильева, но тот сидел неподвижно. Из-за спин мужиков задиристо выкрикнула Вера:

— Кому как, а мы по жеребьям!

— Кто это «мы»? — медленно поднял голову Дорофей Васильев и твердо выговорил, повернувшись к столу: — Я желаю по душам.

— По душам, знамо дело, милее, — отозвался Мак и вздернул голову влево. — Чужие, что ль?

А Доня для всех неожиданно подошла к столу и трудно выговорила:

— Допрежь всего о старике надо подумать, тогда и раскидывать. Я беру его на себя.

Дорофей Васильев рывком вскинул голову, долго глядел на Доню, губы его дернулись, и он закрыл лицо ладонями.

После минутной неловкой паузы приступили к дележу. Процедура эта была колготна и криклива. Теперь со всей ясностью обнаружилась звериная ненависть друг к другу людей, живших под одной крышей. Петр весело подтрунивал то над Корнеем, то над Доней, готовыми вцепиться друг другу в глаза. Старику положили новую избу, корову, лошадь, половину двора; Доне — ригу, две лошади, молотильную машину, половину двора. А когда дошли до Петра, он сам назначил себе часть. Победно оглядев Корнея с Верой, он подошел к столу дурашливой походкой человека, желающего насмешить присутствующих.

— Ну-ка, батрачку из хозяйского уделите малость. Что, Корней Дорофеич, тошнит? Меня раньше тошнило сколько хочешь, а сейчас будто ничего, повеселело. Ну, я себе хочу немного. Жеребца — раз! — Старик взялся за грудь, а Корней повел по сторонам мутными глазами, как пьяный или близкий к обмороку. — У вас на нем ездить некому, а мне он только так. Еще амбар кирпичный, я в нем спал и опять спать буду, избу сделаю. Сорок пудов хлеба — три. Жнейку — четыре, и… — Он пожевал губу, вспоминая, потом хлопнул по лбу ладонью: — Да! Телку и двух поросят, а то без мяса скучно, да и молочка своего хлебнуть надо. Этого не много?

Все смолчали, только Корней хрипло спросил:

— Жеребца как, в одной уздечке?

— Ну, так не годится, — обрезал Корнея Афонька, — так лошадей не берут. Полную упряжь зимнюю и летнюю. С него и этого мало.

Шашков оглядел спорщиков и спросил, обращаясь к старику:

— Идет? С упряжью?

— Валяй! — Дорофей Васильев махнул рукой.

Петр прикинул в уме и нашел, что Корнеева доля не мала: три лошади, плуги, веялка, две коровы, овцы, задние кладовые — он опять будет житель, но вместе с тем понял причину опустошенной растерянности Корнея: они с Доней брали из дома все показное, что бросалось в глаза всякому при взгляде на их дом, а со стариком уходили деньги, на которые он зарился давно. «Облупили пегого, но мы еще поцарапаем, это еще не все».

После выдела части Петру Доня отошла к сторонке, по всегдашней манере заложив руки за спину.

Петр изредка взглядывал на нее. Освещенная бледно-золотым светом окна, Доня была ослепительна: сквозь смуглость щек тонким пламенем проступал румянец, губы горели, подчеркивая тонкость рисунка рта, и ресницы густо чертили синеву глазных впадин. Петр с невыразимой дрожью во всем теле подумал: встань он, возьми Доню за руку — и вся эта мужественная, ослепляющая красота будет покорна ему, послушна каждому движению. Он откинулся к стенке и закрыл глаза. Соблазн был очень велик, ибо остались в сердце тонкие побеги любви к этой женщине, воспринявшей его проснувшуюся юность. Борьба была слишком сложна и трудна, чтоб слышать вопросы Шашкова и сразу понять их.

Петр растерянно оглядел лица, окружившие стол, и провел ладонями по вспотевшему лбу.

— Ты что, очумел, что ль? Гляди на дело! — крикнул ему Афонька. — Один раз делишься-то. Упустишь — после не возьмешь. Овчины идут в дело. Двадцать тебе хватит?

Петр кивнул головой и опять откинулся к стене. Он краем глаза заметил, что Доня уловила его муку. Щеки ее запылали ярче, и голова вскинулась выше, обнажая крепкую белизну шеи с янтарной ниткой.

В это время Петр почувствовал боком близость подсевшего к нему Васьки. Тот смущенно потирал ладони, сводя узкие костлявые плечи, и глядел на него.

— Ты что, Васек?

— Я-то? — Васька показал большие редкие зубы и тотчас же отвернул лицо. — Жеребца мне жалко. Ты взаправду возьмешь его или так, понарошку?

Петр пристальнее вгляделся в лицо Васьки, и мысли его пошли по другому кругу. Вот кто всегда будет стоять между ним и Доней, вот кто не простит матери нового отца, кто всегда будет подчеркивать, что он, Васька, хозяин в доме, а приведенный матерью вотчим живет у них «понарошку». Петр облегченно засмеялся, хлопнул Ваську по вздрогнувшей спине:

— Взаправду, милок! Понарошку мы делать ничего не станем.

И Петр встал с лавки — легкий, стряхнувший с себя тяжесть минутных колебаний.

— Ну, хватит! Мелочь они по себе разделят. И так весь день провозились.

Выходя из избы, он не сдержался от соблазна позлить недавних хозяев, храбро крикнул:

— Пришел в этот дом на своих двоих, а поеду на жеребчике!

Отзвук его смеха упал в гробовую тишину опустевшей избы.

В тот же день Петр перевез все доставшееся ему имущество в кладовую Артема. Лиса не захотела принять это имущество к себе, отговорившись:

— Живи у меня хоть десять годов, слова не скажу, а с добром этим не путай меня, я и без того запутана.

Сказано это было настолько решительно, что Петр не попытался уговаривать. И в эту именно минуту он впервые почувствовал скуку и усталость от своей затеи с дележом. Зачем ему эти жнейки, поросята, телок и овчины? Что он с ними будет делать? Не обзаводиться же ему в самом деле своим домом, не закладывать же кладовых под многими замками и не дрожать же за целость доставшегося богатства? Победа над Борзых была настолько полной, что от нее не было того удовлетворения, которое ожидалось. Петру стало стыдно от мысли, что теперь все в Двориках осуждают его, скучно говорят о нем как об озорнике, алчно выбравшем свою долю из чужого дома. «Подумают, что и вся моя революционность для того была показана. Ах, черт возьми!»

И ему захотелось освободиться от обузы, он подумал было отдать все Артему, и только боязнь обидеть независимого приятеля заставила отказаться от этого.

Одно только радовало Петра — это жеребец. Серый красавец, недружелюбно