Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Это ты, пожалуй, делом… Ладно, Степана.

— Он непримиримей меня в десять раз, — сказал Петр в спину обернувшемуся Комракову и почувствовал, что воздал другу должное.

— Хорошо, хорошо.

Комраков сел на свое место, а Петр, встретившись взглядом со Степкой, облегченно улыбнулся.

Из города Петр выехал в сумерках. Нагулявшаяся за трое суток на вольном овсе лошадь весело вынесла его за околицу слободы, оставив позади Степку, сиротливо попрощавшегося с ним у последней избы. В голосе Степки, в движении его плеч Петр уловил сожаление, нежелание расставаться.

— А ты заворачивай! Не отрывайся. Поклон всем. Скажи — шишкой стал, но только, на манер отца, домой на кобыле не приеду. На жеребце, с бубером! Счастливо!

Он отдернул руку и огрел лошадь по спине палкой.

— Держись за землю, а то упадешь!

Ветер улегся, но тишина не была спокойной, — казалось, за лиловой линией меркнущего горизонта таились бури, готовые сорваться с прикола и бушевать, безумствовать всю долгую ночь. По обдутой дороге полозья саней бежали гонко, лошадь всхрапывала и, довольная обратной дорогой, высоко вскидывала голову. От одной мысли, что ехать нужно целых сорок верст, холодела спина. Завернувшись в тулуп, Петр привалился в головашке саней. Бессонная ночь сказывалась ломотой в плечах, позывало вытянуть ноги до сладкого хруста в коленках и закрыть глаза. Боренье было тяжелым. Петр попробовал петь, но сейчас же замолк: песня не льнула к груди, и слова казались бессмысленными.

На девятой версте он пересек железнодорожную линию. Сбегая с насыпи, сани крылом ударились о столб, занывший уныло, будто пожаловавшийся на одиночество, на длинную ночь впереди. И тотчас же Петр услышал другой звук — ровный, все усиливающийся, который, казалось, заполнял полевую тьму и даже отдавался в низко нависшем небе. В этом возрастающем гуле была желанная бодрость, непреклонная решимость к движению вперед, воля к преодолению глухих российских верст и бездорожий, воля всепобеждающей машины. Петр распахнул тулуп и привстал на колени. Из-за поворота выметнулись красные огни. Один, два. Дальше еще и еще. Длинная цепь перемежающихся огней прорезала поле, а красноглазая темная махина, тяжко отдуваясь, будто отстукивала каждый свой шаг.

Даже лошадь остановилась, всхрапнула и проводила мерцающим глазом невиданное чудовище. Огни пробежали мимо и, сливаясь, один за одним меркли. Вот и красный глазок хвоста поезда. Гул все тише, совсем тихо… Лошадь всхрапнула еще раз и опять затрясла крупом, спеша домой.

12

Бессонница зимья — в бока клинья. Много ночей нужно было провертеться человеку на жестком ложе, чтобы придумать эту горькую пословицу. А сколько дум передумано было, сколько наплелось планов, чтобы, отчаявшись, прийти к столь нерадостному выводу!

Доня не одну ночь провела с открытыми глазами, оттого они у нее запали глубже, потеряли живой блеск.

Первые дни после ухода Петра Доня решила истомить себя работой. Приладила у изголовья кровати маленькую лампочку и начала вязать скатерть по образчику, взятому у Анны Ивановны, жены Зызы. Вначале работа пошла у нее ходко, занятное вязанье колец захватило ее, прогнало тягостные мысли. В первую ночь она легла перед рассветом с болью в плечах и проспала до затопа печи. Но на второй вечер ее к работе не потянуло: зачем ей нужна эта скатерть, что украшать ею? Этот дом? И для кого? Она засунула начатое вязанье в сундук, дунула в узкое горлышко стекла и села на кровать.

С этой ночи начался длинный ряд ночей, заполненных одной думой, не имеющей конца. В тоске Доня царапала ногтями горячее тело, обнимала голову и билась о скрипучую спинку кровати в сухих рыданиях. В эти минуты ей хотелось быть старухой, спокойно сознавать, что жизнь окончена, до дна испита чаша желаний, кроме одного — желания покоя дряхлому, познавшему радости телу. Она ощупывала себя, выискивая признаки старости, и горько крутила отяжелевшей головой: тело было полно соками, упруго и каждой точкой желало полноты.

Из головы Дони не выходил Петрушка, тот прежний безусый увалень, послушный ее воле, жадный до ее ласк, тихо засыпающий на ее руке. Теперешний, он представлялся ей таким, каким она запомнила его в вечер ухода, — злым, издевающимся над ней, с темным взглядом, в котором таились презрение и безжалостность.

«За что же? За что?» Доня кусала пальцы, мучаясь над неразрешимой загадкой. «Я ль не тратила сердце на него, я ль не любила? И разве я навязывалась ему? И о женитьбе…» Ах, эта женитьба! Что ж из того, что она на восемь лет старше его? Найдет ли он лучше ее? Разве не полны ее груди, не напоминают девичьи, разве не гибки ее ноги, не туги обнимающие руки? И разве не понял он, что молчала она потому, что раскрытым сердцем ждала его слова, ждала знака, в котором она увидела бы его любовь к ней, призыв идти с ним на край света? А не понял, — значит не нуждается в ней, не оценил ее тоску по нем, за два года источившую грудь…

Измученная Доня выходила на крыльцо. Жестко цапался за теплые плечи мороз, ветер налетал, как молодой драчливый петух, трепал юбку, обливая ноги ледяными потоками. А она все стояла, вслушиваясь. В голову забредала шальная мысль: а вдруг за углом избы ее дожидается Петр, сейчас он крякнет и, обтопывая валенки от прилипшего снега, пройдет дорожкой, поднимется на крыльцо, возьмет ее за озябшие пальцы и…

Доня прижимала ладонью трепетавшее сердце, озиралась на окна. Но безмолвие степной ночи было нерушимо, плотно давило избы, снега — и хоть бы какой-нибудь скрип, хоть бы одна блудящая фигура полуночного гуляки на свежести снегов!

Не раз Доня распахивала на груди шубу, вдыхала до колкости холодный воздух глубоко-глубоко. Ей представлялось: лежит она на постели, голова ее покоится на бугристой высоте подушек… рядом вишнево-смоляным отеком колышется пламя свечки… около ее ног сидит Петр… Он гладит ее высохшие белые пальцы и говорит, смотря в лицо большими, наполненными жалостью глазами, говорит сладкие-пресладкие слова, от которых кипит в сердце слезовая тоска о нем, о минувших радостях, о прогорающей жизни…

Стряхнув очарование, Доня скучнела и шла в избу — опять вертеться на надоевшей, как чесотка, постели, мерять одеревеневшими веками бесконечное шествие избяной темноты.

Уход Петра был ее поражением. Она ловила на себе злорадно-усмешливые взгляды Веры; Корней стал с ней откровенно груб и задирист, отмщая ей прошлое великанство и угрозы. Даже старик, вспоминая былые обиды, ехидно подсмеивался над ней, и в глазах его с отеклыми веками появлялись плотоядные огоньки.

— Что это, Авдотья? Воду, что ль, по ночам на