Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

этот же хлеб бились деревенские богатеи. Срубались последние береженые леса. Топор немилосердно сносил богатые помещичьи сады. Школы разваливались, учителя покидали свои места. Почти в каждом селении были свои банды, беззастенчиво занимавшиеся грабежом и широко пользовавшиеся «красным петухом» против тех, кто пытался стать им поперек дороги.

Об этом говорили делегаты на заседании и в общежитии — кто с отчаянием, кто с безразличием во всем разуверившихся, а многие с злобным торжеством. Петр присоединился к последним, тем более, что его единомышленники были, как и он, молоды, безусы и дерзостны.

— Чем скорее расшатается все, тем лучше, — говорил он, выслушивая пророчески-безрадостные жалобы на творящееся вокруг. — Да, ломай, бей, корежь! Это все по порядку. Надо же трясти когда-нибудь! Мужика без этого с места не сдвинешь.

Петр все время старался как-нибудь поймать Комракова и поговорить с ним наедине, но тот, словно прячась от него, куда-то скрывался, а на заседаниях к нему нельзя было пробиться сквозь тесное кольцо людей. Только один раз Комраков, обозревая зал с высоты мест президиума, незаметно сделал ему знак прийти за сцену. В полусумраке кулис он взял Петра за плечо и строго сказал:

— Сегодня состоится заседание большевистской организации. Ты вступаешь? Тогда пиши заявление: от такого-то, прошу принять и так далее. Понял? И передай мне. Ну, все.

В этот день к народному дому, где происходил съезд, как по повестке, собрался весь город со слободами.

В зале нечем было дышать. Попытка Петра выйти наружу потерпела неудачу: в коридорах и на лестнице народ стоял вплотную, а с улицы все поднапирали.

Вот в это время и выступил Губанов, все предыдущие дни не проронивший ни слова, окаменело сидевший в первом ряду прямо против стола президиума. Когда Петр увидел на помосте изогнутую фигуру Никифора Ионыча, бледного, дергающего себя за усы, в груди у него странно екнуло, ему захотелось, чтобы Губанов, не раскрывая рта, сошел с помоста.

Начал Губанов бесцветно. Голос его звучал глуше обычного. Волнуясь, он часто откашливался и прикладывал к губам платок. Среди публики, сдавившей скамейки делегатов, послышались предупредительные окрики:

— Никифор… Сам начал… Он сейчас им докажет… Тсс!

И, услышав эти бодрящие шепоты, Губанов решительно шагнул к краю помоста и выметнул вперед руки.

Краем глаза Петр увидел, что сидевшие за столом президиума насторожились. Окрепший голос Губанова перенес его за грань прожитого. Петр опять увидел этого человека в избе Зызы — загадочного, знающего какую-то тайну, открыто выступающего против изворотливого Ерунова и сокрушительного тяжестью своих слов Дорофея Борзых. «Черт, а ведь здорово!» Петр одобрительно вскинул голову и тотчас же заметил, как жесткая тень изломила скуластое лицо Комракова и его длинные пальцы бешено закрутили карандаш.

От общих фраз о революции и внутреннем положении Губанов перешел на близкие события. Его речь превращалась в обвинение. Выметывая вперед длинную руку, Губанов бросал на красное сукно стола слова своей «правды»:

— Вы клянетесь революцией! А знаете, что такое революция? Мы, отдавшие всю жизнь на борьбу с царизмом, мы, гнившие в застенках и тюрьмах, мы знаем, а вы — нет!

…Вы, ослепленные большевиками, призываете к разрушению, а знаете ли вы, чем пахнет это разрушение?

…Вы гордитесь тем, что к власти пришли рабочие, а уверены ли вы в том, что эти рабочие знают жизнь деревни, жизнь всей России, которая есть деревня, огромная деревня?

…Вы кричите: «Пролетарии!» Кто эти пролетарии? Это люди, не знающие радости труда и гордости созидания. И яд, посеянный этими пролетариями, уже дает плоды. Страна сошла с рельсов, понеслась в пропасть, люди потеряли разницу между своим и чужим…

Его речь часто прерывалась дружным ревом, хлопками. И эти хлопки рыластых городских купцов, мещан и пригородного кулачья вернули Петра к действительности. Он понял, что яд слов Губанова вреден и действен. Туман прошлого рассеивался. В речи Губанова Петр уловил презрение ко всем собравшимся сюда, презрение и непримиримое озлобление. Он вскинул вверх руку, рванулся с места, но крикнуть не успел: на помост вышел вооруженный человек и деревянным голосом, гулко отозвавшимся во всех углах, сказал:

— Предлагаю очистить зал немедленно. Через две минуты я применю вооруженную силу.

В зале будто подуло сквозняком. Публика подалась назад, а Губанов, стуча зубами о стакан, большими глотками пил воду. Тогда Петр скинул с себя шинель и, неся ее на вытянутых руках, начал пробиваться к столу. Хряск дверей, стук скамеек сзади говорили о том, что приказ вооруженного человека выполняется. Губанов попробовал заговорить снова:

— Правда насилием не…

Но Петр выкрикнул на ходу, застряв ногами между скамеек:

— Заткните эту контрреволюцию!

Он встретился со взглядом Губанова, — в глазах того была растерянность и неразвернувшаяся злость. И все дальнейшее, казалось Петру, было сосредоточено вокруг его единоборства с Губановым. Он стоял рядом с ним на помосте, крепко попирал гибкость неплотно приколоченных досок и не опускал глаз с этого некогда дорогого лица. Губанов, кусая губы, вопрошал, обливая его уничтожающим презрением:

— Я — контрреволюционер? Ты, молокосос, не умеющий читать, вчерашний сопляк, говоришь мне это?

Звонил колокольчик в руках Комракова, приподнявшегося со своего места, кто-то требовал порядка. Петр не слышал ничего. В нем, казалось, перевернуло внутренности от скипевшихся слов и от ненависти к стоявшему против него человеку. Он выговаривал медленно и глухо:

— Да, я. Контрреволюция. Ты зовешь нас назад, но мы не пойдем. Ты кормил окопную вошь? Чужой хлеб ел? На людей работал?.. А?.. Так какого же черта ты меня учишь? Чему? Кланяться дальше умным людям и стоять в сторонке? Ты — гад! Понял? Мы вас сметем с лица земли. Да, мы, пролетарии!

И, отрубив последнее слово, Петр отмахнулся от Губанова и повернулся лицом к залу:

— Товарищи! Я извиняюсь, не утерпел. Во мне кровь бушует. Мы — вчерашние батраки, для нас революция — спасение, а эти уговариватели нас манут назад. Да я, — он рубнул кулаком и задохнулся, — с печенками оторвусь, а не дамся!

Покидая помост, Петр нагнулся за брошенной в угол шинелью и тут увидел Степку. Придерживая одной рукой винтовку, тот усаживал на стул Губанова, закрывшего лицо ладонями и вздрагивавшего плечами.

Гул голосов прорывался сквозь двери. Где-то ломали что-то сухое и хрупкое, и вдруг треснули выстрелы: город впервые сталкивался с большевистской силой.

Вечером Петр получил из рук Комракова продолговатую бумажку, на которой было напечатано: «Тов. Петр Иванович Багров состоит членом уездной организации РСДРП большевиков». Этот маленький клочок бумажки он долго держал на ладони, не решаясь сложить его и сунуть в карман, в десятый раз читал печатные строки. Впервые он видел свое имя напечатанным ровными фиолетовыми