Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

свои владения, на лицо его легла гримаса растерянности, только мелкие зубы, выглядывающие из-под вздернутых усов, таили неумеренную алчность. Не отвечая Тарасу, Ерунов с запинкой спросил:

— Видел? Узрил все? По твоему хамскому виду заключение делаю, что видел. Но… — Голос Ерунова дрогнул, приобретая утерянную твердость. Он поднял руку и ребром ладони постучал по углу шаткого столишка. «Уж по-домашнему устраивается, злая рота!» — Но ты не думай! Слышишь, Тараска? Головы не ломай! Если я тебя в избу пустил, скандала не хотел устраивать, — а в голове моталось: «Не верит, сволочь, никак не верит!» — то ты должен нерушимо беречь мое добро! Нынче же я за ним приеду. Понял?

— Днем? — спросил Тарас, глядя на окно.

— Как днем? Почему днем?

— Так, мол. Если днем поедешь, вали, а ночью я тебя сюда не пущу.

— Не пустишь? По какому такому праву? Я по закону…

— А с законом и таиться нечего.

Ерунов долго глядел в лицо Тараса, шевелил пальцами и чувствовал, как под шапкой горит лысина. Через минуту он стоял перед Тарасом, тянулся к нему пальцами и часто-часто говорил:

— Тарасушка, отдай!.. Не ты… ведь я свое положил. В свой угол. Неужели тебе… ведь ты мужик трудящий, знаешь цену труду… Неужели тебе не заболезно, когда наше добро возьмет черт-дьявол? Днем? Разве можно днем? Огребут, затрясут, угонют черт-те куда. Вот, Тарас. Отдай. Понял? Отдай!

В первый раз утерял Ерунов равновесие. Он почти верил, что Тарас учуял его тревогу и проникся сочувствием. «Не дурак же он, понимает, что большевикам держаться без году неделю». И, занятый этими мыслями, не разобрал Ерунов сначала того, что сказал ему Тарас. Он только подивился бодрости этого человека, с какой тот вышел на середину избы, топнул о половицу и вскинул вверх руку. «И откуда у людей берется храбрость, дивное дело!»

Но Тарас уже ткнул в его сторону туго сжатым кулаком:

— Сейчас же уходи! Чтоб я твою морду не видал! На обман меня тянешь? Ты давал мне? Я брал у тебя? Ишь дьявол какой! Набаловался? Но мы тебе крышку сделаем, помни мое слово! Что, не нравится? Катись в два счета! К комиссару иди! Он тебе приказ напишет — тогда и я отдам.

Ерунов попытался образумить Тараса, опасливо взглядывая на окна, но тот все-напирал на него, оттер к двери и чуть не столкнул через высокий порог.

15

Зима катилась под гору, теряя крепость в длинных штопорообразных сосулях, в навозных лужицах по обтаявшим дорогам. Солнце масленичным блином целые дни стояла над полями, от него жухлели и покрывались рыжими подпалинами снега. Ветры, сорвавшиеся с южных приколов, овевали лицо бодростью и верой в скорое пришествие весны.

После масленичного разгула, который в этом году был широк и буен, сразу как будто притихло все, в селах уменьшились скандалы, общественные собрания приобрели характер мирных бесед о близком севе, о семенах, о весне, от которой, как всегда, ждали невиданных благ: теплых и своевременных дождей, солнечной пари и благословенных зорь.

Но это спокойствие было обманчиво. Повсеместно среди мужиков зрели зерна новых столкновений, новых бурь, и центром этих бурь была земля.

В волсовете, куда Петр ездил почти каждый день, — жеребец за эти поездки сдал в теле и хмуро косился на беспокойного хозяина, — шла разверстка земель по деревням. Представители от сельских обществ спорили из-за каждого клока земли, боясь, что их заделят перед другими.

Измотанные беспрерывными заседаниями, вызовами на места, члены волсовета (теперь вместо Комракова председательствовал тусклый человечек Пузырьков — аккуратный и вежливый, из военных писарей) надеялись на близкое тепло: начало полевых работ приглушит все склоки. И когда Петр шутя говорил о том, что весна только перенесет войну из совета на поле, на него глядели с неприязнью!

В волость Петр ездил не только для заседаний совета — здесь сколачивалось ядро напористых, умных ребят, среди которых постепенно крепли разговоры о создании ячейки партии. О партийности Петра знали многие, и естественно, что он был тем центром, к которому тянулись все недовольные теперешней политикой совета, все, кого не удовлетворяла роль сторонних наблюдателей. Сходясь с ребятами, Петр со стыдом сознавал свою беспомощность. Чем он мог привлечь людей в партию? Своей горячностью, громкими словами о непримиримости революции, своей критикой царской власти и кадетов? Сознание бессилия мучило Петра, но не отталкивало от начатого дела. Число желающих войти в партию возросло до семи, и однажды Петр собрал своих единомышленников. Пришли: члены волсовета Мухин и Шашков, учитель Петрухин, два бывших рабочих с питерского трубочного завода и двое бобылей, холостых солдат из ближней к волости деревни.

И вот именно в этот день, на обратном пути в Дворики, он впервые увидел, сколько вестников выслала в степь недалекая весна.

Сумерки ложились на степь голубые, до звонкости прозрачные, с нежной чистотой неба, с дальней звездочкой, трепетно провожающей сгоревший день. Над оврагами тонкими пластами приподнимался туман, воздух от него был густ, и всякий звук не поднимался от земли. Петр закрыл глаза, и неведомо откуда всплыло: над степью пламенеет летнее утро, с трав поднимаются седые волны тумана; лугом, по росистой траве, идет девка в клетчатой юбке с шестом белья на левом плече; тяжелый шест перекашивает гибкий стан девки, и розовые ноги ее делают неверные, прыгающие шаги; на траве цепь темных следов… И так сладко заныло сердце от жалости к этой неведомой девке, поднявшейся ни свет ни заря…

Петр поспешно шевельнул вожжами, но след от непережитой жалости задержался в груди, напомнил о том, что с Доней все покончено, в его жизни образовалась пустота.

В Дворики он въехал уже при огнях, и его порадовал приветливый глазок огня из избы Тараса. Показалось, что тот край степи, где стояла его изба, с этим глазком стал уютнее. На самом въезде Петра встретил Гришка и весело крикнул:

— Скорей отпрягай! Ваня пришел! Слышь? Мама ждет тебя!

Изба Лисы была освещена ярко, против света виднелись бабы, ребятишки, сбежавшиеся поглядеть на «пленного».

— Сейчас!

Петр стегнул жеребца, тот сделал крутой поворот и чуть не опрокинул козырьки.

Открывая задние ворота Артемова двора, Петр услышал над головой хруст и чьи-то вздохи.

— Кто там?

В ответ ему прожурчал сдавленный смех. Петр схватился за шапку. Наверху, на сложенных под крышей клеверах, была Настька.

— Кто, я спрашиваю? Вылезай, а то сейчас вилами запорю!

Смех стал гуще. Петр нащупал у стены лестницу и быстро поднялся наверх. Когда он ткнулся шапкой в зашуршавшую солому, смех сейчас же погас. Настька, напуганная его