Голубое марево - Мухтар Муханович Магауин

— Ойбай-ау, в животе урчит, а мясо еще не сварилось. Приходится как-то время коротать, — сказал Ануар.

— Вот уж точно: где затесался филолог, там без болтологии не обойтись, — рассмеялся Бердибек. — Меня тоже заразили — битый час доказываю то, что и так всем понятно.

— Они ничего не поняли. — Кенжек огорченно переглянулся с Халелом и Едиге.

— Все, я складываю оружие и больше не спорю, — отрубил Едиге.

— Тем не менее, мы, возможно, не всегда умно и со знанием дела размышляли здесь о волнующих мировых проблемах. — Мухамед-Шарип, сняв очки, не спеша потер переносицу, на которой остался розоватый след от вдавившейся дужки. Затем, покашляв, словно собирался говорить речь с трибуны, продолжил: — И вот о чем я думал, слушая вас, друзья мои. Я думал: как же вырос за недолгое время наш казахский народ! Невежественный в прошлом, имевший до революции всего два процента грамотных…

— Увы, — перебил Едите витиеватую речь Мухамед-Шарипа, — слушая тебя, мне начинает казаться, что наш народ еще не вполне избавился от невежества…

— Насчет двух процентов я не спорю, — сказал Халел. Нос его заострился, лицо, и без того смуглое, потемнело. Но голос был по-прежнему ровен, спокоен. — Может, и не два, а один процент, может — два с половиной, три или десять, не в том суть. Не спорил и не спорю — ни по поводу роста образования, ни по поводу двух процентов. Только скажите, какой процент грамотности до революции был у других народов? Кроме казахов? Об этом вы не думали? Что-то я не читал у Тургенева или Толстого, чтобы крестьяне в Орловской или Курской губерниях были все сплошь высокообразованны… Что же беспрестанно расчесывать свои раны?..

Спор снова разгорелся.

12

— Будет вам, вы уж чересчур схватились, — сказал Халел.

— Ничего, ведь это всего-навсего слова… — успокоил Бердибек.

— И надо же, мясо, как назло, подоспело… Жалость-то какая, — сказал Ануар.

— Этот молодой человек вообще, я вижу, против истории как науки, — вздохнул Мухамед-Шарип.

— История — моя любимая наука, — произнес Едиге. — Я против плохих историков — только и всего.

— Плохим историком ты считаешь, конечно, моего Бердибека, — сказал Ануар.

— Дело не в твоем Бердибеке, — ответил Едиге мрачно.

— И даже не в плохих историках, — усмехнулся Халел.

— Все равно, парень, ты слишком много на себя берешь, — возразил Бердибек. — Мы не хуже твоего разбираемся в своей специальности.

— Какую из своих специальностей он имеет в виду? — съязвил Ануар.

— Ну и змей! — рассмеялся Кенжек.

— Перестань корчить шута! — разозлился Бердибек на Ануара.

— Чувствую, мне пора на кухню. — Ануар бочком двинулся к двери, делая вид, что испугался Бердибека. — Мойте руки и готовьте желудки!

— Мы знаем свой предмет, вы — свой, — уточнил Бердибек сказанное прежде. — Ведь я не говорю, что лучше твоего смыслю в литературе. И ты не спорь, когда дело касается истории.

— Все равно будет спорить, — возвел глаза к потолку Мухамед-Шарип. — По-моему, этот парень сразу и филолог, и философ, и социолог, и историк. Еще немного — и он овладеет ядерной физикой и физической химией.

— Едиге закончил школу с золотой медалью, — сказал Кенжек. — Так что, дорогой, он тоже мог бы стать химиком, и не хуже тебя. Что-то пока мы не слышали о твоих открытиях в химии.

— А ты уже совершил какое-то открытие?

— Все мы что-нибудь откроем, — сказал Бердибек. — И добьемся в науке своего. Только надо при этом рассчитать свои реальные возможности. Каждый сверчок да познает…

— И какие, по-твоему, у тебя возможности? — перебил Едиге.

— Уж не меньше твоих. Мы ведь тоже успели кое-что прочитать…

— И по литературе тоже, — вставил Мухамед-Шарип.

— Речь идет об истории…

— Что касается истории, — оборвал Бердибека Мухамед-Шарип, — что касается истории, то, как выразился наш универсально образованный друг, это — алхимия двадцатого века. Он, как я замечаю, полагает, что все историки — невежды, зато всякий невежда — историк…

— Ну, нет, это уж слишком, — загорелся Бердибек. Его спокойствие как рукой сняло. — Сколько он будет затуманивать наши мозги своими глупостями?.. Уж с твое-то мы знаем! — повернулся он к Едиге. — И побольше твоего!

— Если ты про себя, то — нет, не знаешь, — сказал Едиге.

— Как не знаю? Почему?..

— Почему — на это я не отвечу. Просто — многого ты не знаешь, вот в чем дело. Слышал ты, например, поговорку: «Перерублена шея верблюда — Бердибек встретил свою смерть»?..

— Конечно, слышал!

— А когда, при каких обстоятельствах она появилась?

— В боксе это называется — удар ниже пояса!

— Спроси лучше у своих филологов, — поддержал Бердибека Мухамед-Шарип.

— Ты что-нибудь читал об Абулгазы?

— Абулгазы…

— Абулгазы-багадур, жил в семнадцатом веке…

— Абул… Абилхаир… Абул… — Лоб у Бердибека покрылся испариной и заблестел. — Абул… Абиль…

— Ты, наверное, имеешь в виду другого Абулгазы? — усмехнулся Едиге. — Того, который был ханом в Хиве?

— Да, да, верно, — торопливо согласился Бердибек. Достав из кармана носовой платок из голубого, в полоску, штапеля, он вытер лоб, высморкался. — Просто я занимаюсь более поздней эпохой, а ханов — мало ли их было, всех не упомнишь… Но Абулгазы я знаю… Как же, в Хиве… Такой был жестокий, кровожадный хан…

— Браток, такой Абулгазы пока еще не значится в истории, — не моргнув глазом, продолжал Едиге, с жалостливой усмешкой наблюдая за Бердибеком. — Хорошо, не стану тебя мучить. Так вот, у Абулгазы-багадура, о котором я говорю, есть классический труд, известный всякому мало-мальски сведущему специалисту. Я говорю о «Шежре-и-тюрк» — «Родословной тюрков». Там ты и найдешь историю, связанную с твоим именем. Ну, а теперь хватит спорить о моих знаниях. Я не только тебя — и твоего профессора посажу в калошу.

— Что-то не по душе мне гонор этого юноши, — сказал Мухамед-Шарип, покачивая головой. — Ох, не по душе! Если так надуваться, ведь и лопнуть недолго…

— Не согласен, дружище, — возразил Кенжек. — Ведь еще Архимед утверждал…

— Эй, страждущие и жаждущие Архимеды, готовьте стол! — Распахнув дверь ногой, в комнату ввалился Ануар. На вытянутых руках он нес большую эмалированную кастрюлю. Ее некогда белые бока потемнели от копоти, сбежавшей пены и потеков жирного бульона. — Обед Шыгайбая перед вами, хотя не пропило и пяти месяцев…[3]

То ли подействовал аромат, распространяемый сочной кониной, то ли всех утомил затянувшийся спор, но перепалка оборвалась. Пар, клубившийся над кастрюлей, дразнил ноздри.

— Я пойду, — сказал, вставая, Едиге.

— Что такое? Вы его обидели? — удивился Ануар.

— Нашел тихоню, которого можно обидеть, — сказал Мухамед-Шарип. — Наш эрудит сам хоть кого обидит…

— Перестань, Едиге, — попросил Ануар. — Если мы после каждого спора будем так расходиться…

— Не глупи, — подхватил Бердибек. — Садись, ведь еда готова. И ничего такого не случилось, чтобы нам ссориться…

— Извините, —