За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

Сквайр развернул кобылу и поскакал своей дорогой; спаниель Джон, который наблюдал всю сцену с приличного расстояния, устремился за хозяином, вывалив язык.

Сквайр проехал в ворота; дальше путь лежал через охотничьи угодья. Нос и хвост спаниеля Джона пребывали в постоянном движении – спаниель Джон чуял дичь по обеим сторонам лесной дороги. Здесь, среди деревьев, царила прохлада. Июньская зелень была густа, и только извилистый ручей синих небес не давал ей сомкнуться над головами путников. В плотном зеленом сумраке там и сям белели почти бесплотные березы. Казалось, что мужланы из мира деревьева – дубы и орешник, буки и вязы – пленили их, взяли каждую в кольцо и гордятся своей добычей, и нипочем не выпустят из своих владений ни единый трепетный призрак. Ведь если пленница – лесная леди, пугливая и ранимая, не им, толстокорым, чета – ускользнет, что будут они без нее, без той, в ком заключена сама благодать, сама душа, тогда как они вместе взятые – только плоть, подвластная гниению?

Сквайр спешился, привязал к дереву кобылу и уселся под одной из этих берез, на поверженный торс вяза. Спаниель Джон тоже уселся, и его черные глаза изливали на хозяина безграничную любовь. Человек и пес погрузились в раздумья – но мысли у них были разные. Именно под этой березкой Хорас Пендайс целовал Марджери в тот день, когда привез в Уорстед-Скейнс в качестве жены, и пусть не проводил между ней и березкой таких параллелей, какие проводят жалкие никчемные мечтатели, все же вспоминал именно тот давний предвечерний час. Что до спаниеля Джона, он об этом часе думать не мог, и помнить его не мог поскольку родился только двадцать восемь лет спустя.

Мистер Пендайс долго предавался воспоминаниям в компании кобылы и пса; последний вроде дремал – этакое черное пятно, – однако в черноте то и дело вспыхивала звездочка преданного собачьего ока. Солнечный луч тоже вспыхнул, позолотил тонкий стан березки. Закопошились птицы и звери – близилось время ночного промысла. Кролики, выскакивая из зарослей, с удивлением взглядывали на спаниеля Джона и снова скрывались. Они давно усвоили: если человек при лошади, значит, без ружья, – но к этому черному мохнатому существу, чьи ноздри вздрагивали, стоило им появиться, доверия у кроликов не было никакого. Вскоре заплясали комары, и с b[gjzdktybtv каждый звук, запах и тень сделались сугубо вечерними звуками, запахами и тенями; и вечер наступил в сердце сквайра.

Медленно, со скрипом сквайр поднялся, сел в седло и поехал домой. Он знал, что дом встретит его пустотой, но все же дома лучше, чем в лесу, где танцуют комары, где бьет по нервам всякий шорох, где солнечные лучи крадутся вверх по стволам деревьев, где ни птице, ни зверю, ни растению дела нет до властелина своего – Человека.

Был уже восьмой час, когда мистер Пендайс переступил порог кабинета. У окна стояла какая-то дама, и мистер Пендайс произнес:

– Что вам угодно?

Дама обернулась: это была его жена. Не сделав следующего шага, мистер Пендайс издал странное хрипение и закрыл лицо ладонью.

Глава 8. Острый приступ пендайсицита

Миссис Пендайс едва преодолела обратный путь из Челси, ведь несколько часов нервного напряжения и ни маковой росинки во рту отнимут силы у кого угодно.

Настроение человека (о чем известно из книг) можно сравнить с закатным небом или с переливами перламутра; также известно, что человеческие эмоции переплетены подобно нитям в затейливой вышивке, изменчивостью превосходят апрельскую погоду, но зато имеют внутренний ритм, который никогда не сбивается, хоть и не поддается научному объяснению.

Единственная чашка чая – и миссис Пендайс ожила. Ее словно осенило: да ведь вся история подпадает под категорию «много шума из ничего»! Впечатление, будто некто знающий, до каких пределов может доходить человеческая глупость, исполнил фантазию на тему этой самой глупости. Впрочем, оживление быстро пошло на спад, ибо миссис Пендайс задалась вопросом, что же ей делать дальше.

В гостиницу она вошла, еще не имея решения; уселась в библиотеке, задумалась над письмом к Грегори, даже взялась за перо. Ею вдруг овладело сильнейшее искушение обрушить на своего кузена шквал горьких истин, ведь кто, как не Грегори, витающий в облаках, заварил эту кашу? Увы, миссис Пендайс не имела навыка обрушивать горькие истины; то, что выходило из-под ее пера, оказывалось недостаточно подслащено, и в конце концов она сочла за лучшее обойтись вовсе без истин. Закончив писать и передав конверт посыльному, она почувствовала облегчение. И, опять же вдруг, ей подумалось: если начать укладывать вещи прямо сейчас, она успеет на поезд до Уорстед-Скейнс, который уходит без пяти шесть.

Покидая дом, миссис Пендайс руководствовалась инстинктом; ему же доверилась она и сейчас, надумав вернуться, и он подсказывал ей, что беспокоить других и вообще излишне суетиться здесь неуместно.

Ветхая пролетка, пропахшая конюшней и плесенью, баюкала миссис Пендайс весь путь от станции до дома. Возница, тоже ветхий, чисто выбритый, приветливый, имевший в лице и осанке что-то птичье, отчаянно погонял, будто знал (хотя знать не мог), что двое суток и еще целых полдня – более чем долгий срок вдали от дома. У ворот сидел скайтерьер Рой, и миссис Пендайс при виде его вся затрепетала, как будто лишь теперь поняла, что вернулась домой.

Дом! Узкая и длинная подъездная аллея без извилин; туманы и тишь, ливни и послеполуденный зной; дымок камина, запах сена и ароматы цветов; голос сквайра, сухой треск газонокосилок, собачий лай, шум с дальней молотилки. А еще воскресные звуки – колокольный звон и грачиный гвалт, и мистер Бартер с его проповедью; а еще – вкус блюд, которые подаются в Уорстед-Скейнс, и нигде больше. И миссис Пендайс показалось, что все эти запахи, звуки и оттенки вкуса, и даже ветер, веющий в лицо, составляют все ее прошлое, и им же безраздельно принадлежит ее будущее.

Миссис Пендайс попеременно краснела и бледнела, ощущала радость и печаль, ибо вся прежняя жизнь нахлынула на нее волной. Она сразу прошла в кабинет мужа и стала ждать. Когда мистер Пендайс издал это странное хрипение, сердце миссис Пендайс забилось часто-часто, а дряхлый скайтерьер Рой и спаниель Джон в это время тихонько рычали друг на дружку.

– Джон, – пролепетала миссис Пендайс, – неужели ты мне не рад, милый?

Спаниель Джон, не двигаясь с места, принялся колотить хвостом по хозяйским башмакам.

Сквайр наконец поднял взгляд, но сказал всего-навсего:

– Ну что, Марджери?

Миссис Пендайс заметила, как он постарел и осунулся,