За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

при церкви, откуда попадаешь прямо к себе на выгон. Старик арендатор стоял у перелаза через изгородь, и сквайр приблизился к нему, не поднимая головы, – таким же манером приближается к забору бык. Сквайр думал пройти молча, но между ним и этим земледельцем имелась выкованная столетиями связь. Даже под угрозой смерти мистер Пендайс не прошагал бы мимо, не бросив приветливого слова, не помахав тому, чьи предки трудились на его предков, ели хлеб его предков, умирали рядом с его предками.

– Доброго вечера, мистер Пендайс; славный вечерок-то. А погодка! Для сенокоса будто по заказу!

Голос был хриплый, фраза далась старику с трудом.

«Это мой сквайр, – словно подразумевал он. – Какой ни есть, а мой!»

Рука мистера Пендайса коснулась шляпы.

– Добрый вечер, Хермон. И впрямь отличная погода для сенокоса! А миссис Пендайс в Лондон укатила, так что я снова будто холостяк!

И он пошел дальше.

Причины откровенности стали понятны мистеру Пендайсу, лишь когда Хермон остался далеко позади. Он должен рассказать всем, буквально всем – тогда и потрясенных не будет.

Мистер Пендайс заторопился – пора было переодеваться к ужину, чтобы прислуга не заподозрила неладное. Семь перемен блюд ему подали, как всегда: их подали бы, хоть небеса обрушься на землю, но ел он мало, зато кларету выпил больше обычного. После ужина мистер Пендайс долго сидел в кабинете с распахнутыми окнами и при свете лампы (хотя день еще не погас) вновь и вновь перечитывал письмо миссис Пендайс. Любая новая мысль крайне медленно проникала в его вытянутую узкую голову – в данном аспекте мистер Пендайс не отличался от спаниеля Джона.

Марджери помешалась на Джордже; Марджери не ведает, что творит; Марджери скоро опомнится. Ему самому не следует предпринимать какие бы то ни было действия. Да и какие действия он может предпринять, не раскрыв всему свету, что он, Хорас Пендайс, перегнул палку, что он, Хорас Пендайс, не прав? Никогда такого не было – и не будет; он себе не изменит. Если Марджери и Джорджу охота упорствовать, пусть примут во внимание последствия и пеняют на себя.

В молчании и свете лампы, который с каждой минутой делался теплее и сочнее под шелковым зеленым абажуром, сидел мистер Пендайс, и беспорядочные картины вставали перед ним. Как назло, все это были картины приятные; ни единого хоть чуточку запятнанного образа не подсунула ему память. Он пытался думать о жене с неприязнью, очернять ее, но противоречивость, что родилась в этот мир вслед за Хорасом Пендайсом и умрет только с ним, влияла на его мысли, и Марджери неизменно являлась ему воплощением нежности и мягкости. Призрак жены источал сладкое благоухание, шелестел шелковым платьем, с готовностью повторял «да, милый?», словно разглагольствования сквайра ни капли не были докучны. Мистер Пендайс вспомнил, как тридцать четыре года назад привез молодую жену в Уорстед-Скейнс и как нянька его сказала: «Вот душенька-то! Пуглива, будто лань, а сама как есть роза – сейчас видать, что леди до самых до пальчиков!»

Мистеру Пендайсу вспомнился день рождения первенца: лицо Марджери бледно-восковое, почти прозрачное, зрачки во всю радужку, на губах застыла улыбка. И много, много было подобных воспоминаний, но, хоть прошли долгие годы, жена ни разу не представилась мистеру Пендайсу поблекшей, увядшей; ни разу не закралась мысль, что эта женщина свое отжила. Теперь, когда она покинула его, мистер Пендайс впервые осознал, что Марджери не постарела, что для него она по-прежнему «душенька, пугливая, будто лань, а сама как есть роза – сейчас видать, что леди до самых до пальчиков». Мысль об этом была ему несносна, ибо усугубляла удрученность и одиночество, но мистер Пендайс все сидел в кабинете, и ночные бабочки-совки кружили над лампой, и посапывал у ног спаниель Джон.

Наконец, взяв свечу, мистер Пендайс пошел спать. Двери, которые отделяли господские покои от комнат прислуги, были закрыты, и в огромном пространстве не мерцало другого огонька, кроме свечи мистера Пендайса, и не слышалось других звуков, кроме шороха его шагов. Вот по этой лестнице он поднимался многие тысячи раз, но ни разу так медленно и тяжело. За ним, подобно тени, следовал спаниель Джон.

Но та, что читает в сердцах людей и собак – Матерь, от которой все сущее исходит и к которой возвращается, – следила за этой парой и, едва человек улегся в опустевшую постель, а пес – на синий матрасик под дверью, наслала сон на обоих.

Пришел новый день – среда; принес новые труды дневные. Зевак, что глазеют сквозь оконное стекло на «стоиков», преследует мысль о праздности класса землевладельцев. Видения лишают покоя и сна, с языков каплет яд – ибо злословящие сами жаждут вести эту «праздную» жизнь. Но, даром что иллюзии в чести на наших туманных островах, поскольку дают право заблуждаться насчет соседей и любоваться собой, слово «праздный» – неверное.

Многие тяжкие заботы бременем лежали на плечах сквайра в Уорстед-Скейнс. К примеру, посещение конюшни с целью решить, не прижечь ли плюсну кобыле по кличке Бельдейм и не продать ли нового гнедого жеребца, потому что он недостаточно резв? Далее – сложная дилемма, у кого покупать овес: у Бруггена или у Била (это обсуждалось с Бенсоном, который в своей фланелевой рубахе с кожаным ремнем походил на толстого мальчика с белоснежными бакенбардами). За дискуссией с Бенсоном следовало продолжительное сидение в кабинете над счетами и прочими бумагами (все они требовали внимания, иначе такой-то мог недоплатить за малое или, упаси господь, за многое). Потом прогулка к дому главного лесничего Джарвиса. Потолковать было о чем: недавно сюда занесло новую птицу – похоже, из Венгрии; так вот как она себя чувствует? И почему дичь, заботливо выкормленная в пендайсовских угодьях, перелетает к приятелю сквайра, лорду Куорримену? Это недопустимо, это надо прекратить. Разговор затянулся, ведь задетый за живое Джарвис шесть раз повторил: «Воля ваша, мистер Пендайс, сэр, а я вам скажу: не годится столько дичи терять, сколько мы в прошлый раз на последней помычке[74] потеряли», а мистер Пендайс шесть раз ответил: «Конечно, не годится, Джарвис, но как же этого избегнуть?» Наконец, оставалась мучительная проблема: добиться, чтобы множество фазанов и множество лис сосуществовали в мире и гармонии. Эта тема обсуждалась с горячностью, ибо, по выражению сквайра, Джарвис питал слабость к лисам; сам же сквайр не мог допустить, чтобы в угодьях перевелась дичь.

Затем обед, весьма скромный (а то и вовсе никакого, чтобы не разнеживаться), и опять, в седле или пешком, на ферму, в деревню, куда-нибудь